«Я лежу на берегу, не могу поднять ногу»

По пляжу насмешливо Ойли идет, прищурившись звонко. Передом к лесу, минусом наоборот. Огромный в местах не столь отдаленных от. Сам он хоть и не гризли, но все же под мушкой. Что красит немножко цветом надежды в прицеле гламурном стального прищура. В правой лапе, надежды свободной от всякой, Ойли держит зонтик складной.  Бумажный, свернутый втрое повсюду, но мы же, правда, сейчас не о том? Голову скорбную подмышкой зажав, поддерживал левою лапой небрежно – так надежней, чем там. Чем и зачем он держит надежду – нам ведомо то не. Но держал – непременно. Иначе никак. Иначе кранты. Иначе нигде.  Иначе, не иначе, как иначе и больше никак и нигде. Сплошной, как водится, кавардак, с солеными ленточками по плечам, да и вообще, с печки бряк. Вниз, как и водится, головой. Да и той наперекосяк. Наперегонки, навзничь и кое где, как никак.       

 — Маргарита, — чинно пробулькала изрядно жизнью чуждой потрёпанная и даже частично по стойке расплывшись поперек и вдоль, томной текилой Маргарита. И поморгала кокетливо левого глаза маслинкой скукоженной из бокала и даже рябью пошла призывной. Самую малость. Чуть-чуть. Для начала. Правую маслинку небрежно скосив к переносице ближе. В женщине все должно быть прекрасно, как не крути. Даже не и.    

 — Ну и дура, — меланхолично Ойли обронил и, прицелившись, выхватил зонтик у Маргариты из мраморной вялой руки. Бумажный. Сгодится. Не, ну а что – кругом неистово жарко, пляж. Жизни нет почти. Сплошная с утра в пенных облацех Килиманджара. И сам он дураком дурак и без зонтика даже. А тут сразу раз, и как не крути, полегчало! Хоть слева на права, хоть справа навзничь. Повертев зонтик и эдак, и так, сойдет, решил про себя. И окрыленный успехом, сошел, сполз, скатился, свалился, теряя перья, с барного, базарного, бинарного и коллинеарного к тому же, насеста и прошествовал к выходу, то есть, везде куда ни попадя, прочь от этого места и прямо, таки, сразу везде.  

— Эй, — крикнул ему вслед бармен, — Голова! Ты же, блин, башку посеял, нет?

— Таки, как ни прискорбно, да, — бодро откликнулся Ойли печально, — Да что там голова, голова – пустяк.  Жизнь! Жизнь будет прожита полна хлопот. Даже зонтик и тот не тот.

  И пошел не глядя обратно, запихав небрежно голову в подмышку небритую поглубже, не кое-как. Тридцать. Семьдесят. Пять. Округленно. Снова. Опять. Определенно.

— Что, не дала?  — Спросил, отрывая от газеты глаза Сумастранский тигр Пентюха лапчатый, — или талантом не вышла?   

— Дала, но не вышло. Опять двадцать пять и не центом меньше. Печаль. Развод и насмарку пошла такая фамилия!

— Отличный клей, как я погляжу. Третий день глаз оторвать не могу.

Пентюха снова глаза уныло подергал, было, но так и не оторвав, свернул в газетку и сунул в карман. Потом прочту. Про виды на урожай. Ужасно интересно с утра пораньше. Как там наш новый комбайн? Какие бескрайние лунные поля бороздит наш проказник?

Ойли понурившись шел вприпрыжку по пляжу. Голову оставив на скамейке рядом с Пентюхой. Пусть уже договорят о братской помощи всему миру разом. Важно. А он к Маргарите. Обряжен в один носок и народные брюки гольф с плюмажем. И бабочкой оксфордской – стянул по случаю у профессора. Но тот даже и не заметил. Кажется. Банальный случай, я вам доложу. С утра пораньше даже.