Nektototam's Blog

Солнечный зайчик повесился. Но прежде чем, он долго примерялся к прочерченной небрежно угольком на старых, выцветших обоях, веревке. Казалось – вечность. Обречен. Все маялся, никак не решаясь.

Вздыхая, подергал, пробуя. Крепка, зар-раза! Гвоздок, на котором раньше висел «Последний день Помпеи», и от которого сейчас сбегала вниз та самая веревка, врос в стену, оплыл восковой свечой, скрючился, как обглоданный ветрами и волнами, нависший над морем утес.

Выкатившись из  глаза,  крупная слеза скользила, путаясь в  щетине дурно выбритых расщелин. Не удержавшись на треке, вылетела со скулы. Прислушавшись, он краем уха уловил гулкое, как из колодца, буханье и следом – сонный, едва слышный  шелест далекого бриза,  уныло шевелящего ленивую зелень волны.

Ржавым осколком гнилого зуба, торчит в деснеутесе полуразрушенный маяк.

Смотритель, входную дверь не заперев, не загасив  очаг, ушел на лодке в море, с собою прихватив помятую жестянку фляжку с паршивым ромом,  да старый, по само горлышко заправленный, копченый до смерти фонарь. В кармане серников сырых помятый коробок. Через несколько дней на берег вынесло весла обломок, да  фонарь. Пустой, с разбитым стеклом и от души намятыми боками.

Краб бочком подкатился к ним, но обнаружив, что поживиться нечем, разочарованно ушел к обглоданному остову кита, лежавшему вечность целую у подножия утеса. По пути, краб деловито прикидывал: осталось еще чего в месте, кормившем уже несколько поколений крабов, или отправляться на поиск новой добычи? Прямо с утра или немножко позже.  И, хотя он точно знал, что остались лишь голые, отполированные ветром и временем кости,  ему было страшно, да и вечер на носу – куда спешить? Наш кит – самый лучший в мире кит!  При нем наша жизнь становится лучше и лучше! Виват кормильцу нашему! Вива…тсссс уууу шууууу.

Из моря, перед маяком, торчали скрюченные застарелым радикулитом пальцы-кекуры. Волны, просачиваясь сквозь пальцы, недовольно пенились и ворчали на языке, похоже, непонятном никому. Шугали бродячих чаек ленивых, гоняли приблудный мусор по кругу. Развлекались.  Как могли.  Прятавшемуся под водой Великану на мнение волн было, в общем-то,  наплевать: его увлекала возможность проходящий корабль сцапать и, раскрошив  в труху, просеивать ее меж пальцев, играя обломками или что там останется еще.

Солнце, почесавшись спиной об утес, залипло, любуясь своим отражением в осколках разбитого зеркала маяка.  Решив, что спешить ему некуда, плюхнулось на утес, привалившись спиной к развалинам маяка. Скинув сандалии,  принялось болтать босыми ногами в набегавших волнах, взбивая пену не хуже, чем великан.

Зазевавшийся солнечный зайчик, не удержавшись в пышной шевелюре Солнца, шлепнулся на самый большой осколок, и понесся вдоль луча, повизгивая от восторга, крутясь и вертясь, кувыркаясь и  прихлопывая а, когда получалось, то и притопывая. Пока со всего маху не расплющился о стену, бух!  Стена кирпичная, крепкая, а Зайчик став вдруг плоским, зашкворчал глазуньей на чугунной сковородке. Его это не смутило. Затих. Повисел на гвоздике кленовым листом, трепетавшим от легкого ветерка. Спрыгнул, и, зацепившись за веревку, ловко пополз вниз, бормоча: «Я лист на ветру, смотрите, как я парю», огибая грязное пятно Долины Безмятежности (тут раньше висела мишень для дартс. Ну, не для дартс, конечно, так – цыганская игла с вдетой жизни суровой ниткой. Да и мишенью была  старая картонка, с нарисованными от руки кривыми кругами. Картонка, разодранная пополам, улетела в печку. Искры,  высыпавшись из глаз, прожгли старый палас, привезенный из города на лето, а излупленный вдребезги кусок обоев, был собственноручно закрашен темной краской — копией Моря Спокойствия из лунного атласа), трещину в стене, проступившую сквозь обветшавшие обои, рисунок человечка-ручки-ножки-огуречка (приостановившись – щелк по носу, чтобы не задавался), пока не добрался до петли, приговаривая: «Я лист на ветру, смотрите, как я парю. Я лист на ветру…»

– Не надоело? – спросил Смотритель Маяка, лежавший на дне рядом с Великаном, и попытался схватить за хвост камбалу. Камбала недоуменно скосила глаз на него, подумав немного, второй. И шлепнув легко хвостом по морде того, что было когда-то лицом смотрителя, отправилась дальше по своим делам. У нее, чай, выходной.

–  Разве такое может надоесть?  —  удивился Великан. – Смотри – кораблик. Сейчас повеселимся!

–  Как же, — сказал Смотритель, смахивая, чтобы не пропустить веселье, песок с глазниц, — так они к нам и приблизились.

–  Ты тут, маяк зажигать некому, — отмахнулся Великан.  – самое веселье!  Погоди, а ты… Ты разве не для этого пришел? Я был уверен…

–  Не знаю, — пробормотал Смотритель, — я думал, думал… что…

–  Есть! – Взревел Великан, — Попался!

И принялся жамкать несчастный кораблик, со стоном разваливающийся под его натиском.

–  Мила  была она людям и красива душой, — пробормотал Смотритель, глядя на плавно погружавшуюся  женщину, в кринолине, с карманами полными гальки и со  школьным портфелем в охапке. Она медленно рыскала сухим листом по сторонам, не в силах выбрать подходящее место, но отчаявшись: будь, что будет! опустилась на дно неподалеку от Смотрителя. Портфель, вылетев из рук её, шлепнулся между ними,  возмутив ил и давешнюю  камбалу.  – Я помню её другой…

Слеза покатилась вслед первой. Я ждал шторма, но раздался лишь легкий шум да капели звук, танцующей на  осколках красной чашки. Не склеить, а когда-то была совсем новенькая, блестящая. Подарок шальной одноклассницы, в которую я не был даже влюблен. Мы ходили по улице, взявшись за руки, как детском саду на прогулке, чтобы не потеряться. Я, кажется,  думал: что, это и есть та самая мать ее сука-любовь?  Кажется…

Капель, безбашенной гопотой, срывалась  с крыши беседки сквозь прохудившийся настил, барабанила по клеенке на столе, звенела дребезжащим ксилофоном по осколкам чашки, гулко бухая контрабасом по обложке забытой на столе, разбухшей от воды, старой книжки. Без картинок даже.

Книжка, вылетев из портфеля, лежала рядом со Смотрителем. Протяни руку и она твоя. Интересно, что за книга? – Думал Смотритель, пытаясь вспомнить, что читала им она на тех занятиях.  Но, как ни старался, не мог. Что-то не по программе, но именно что?

–  Я возьму? – Спросил Великан.

–  Что? А, да, конечно,  — поспешно согласился  Смотритель, глядя с неожиданно взявшейся из  ниоткуда тоской, как вихрь водоворота увлекает женщину, портфель, содержимое которого хороводится  вокруг них, все дальше и дальше от Смотрителя. Только книжка, зацепившись за что-то невидимое, осталась рядом с ним. — Нет. Не помню, — сказал он. – Какая досада.

–  Что? – Удивился Великан.

–  Книжка, — вздохнул Смотритель, — книжка всего лишь. Кажется я ее любил.

–  О, как же я ее пропустил? – Великан подхватил книжку и раздербанив по страницам, повлек туда, где уже мелькал хоровод  разноцветных пятен остатков кораблекрушения праздника.

Солнечный Зайчик примерил петлю – подходящих размеров. «Не, ну чего уж там,  — пробормотал он,  — я листок…». И,  оттолкнув скрипучую табуретку, повис, глядя опустевшими глазами на пляшущие огоньки за приоткрытой дверкой трехколенной печи с вмазанным котлом. С левой ноги с легким шелестом соскользнул на давно не крашеный пол тапок со стоптанным задником.

Солнце поморщилось, но, взглянув на новенькие швейцарские карманные часы, вздохнуло: «У-у, что-то  я тут засиделось, однако».

Встало и ушло, равнодушно  оставив за спиной  опустевший маяк.

Пристроив последнюю пустую склянку в переполненное ведро для мусора, принялся равнодушно мыть посуду, поселившуюся в раковине сто лет назад. На подоконнике скуксился большой огарок декоративной свечи, сделанной тобой собственными руками. «Зажжешь,  чтобы я видела, что ты дома» — сказала.   За окном беспрестанно нудит дождь. Уже целую, кажется, жизнь. Что там за книжка?  Отсюда, как ни старайся, не видно. Хотя… Я, кажется, знаю. Последняя чашка. Её любимая. Тщательно протер. Полюбовался рисунком — красивая. Хватил ее со всего маху о пол. Осколк брызги во все стороны, прячась в панике  от моего глупого гнева. Переведя после яростного крика дыхание, исчиркал весь коробок мертвых от времени спичек, но так ни одну и не зажег.

Набрав полную грудь воздуха, взял огарок свечи и, дверь распахнув,  с головой  в дождь сиганул.

Шлепая  босыми ногами по лужам, протоптанной дорожкой к беседке, едва видной из-за дождя побрел. Нащупав в кармане бумажный комок так и не открытого письма, зашвырнул, не глядя, в ручей, текущий вдоль дороги, прямиком к морю.

Не дойдя два шага до беседки с проломленной крышей, решительно с дороги свернул. Выбравшись на нее, судорожно выдохнул. Отдышавшись и прогнав красные круги с глаз долой, решительно зашагал по дороге прочь, вслед за ручьем. Прихрамывая и оставляя на пути, едва заметные отметины пораненных осколками чаши ног. Разгоняя нехотя отступающий дождь, так и  не зажженным огарком свечи.

Из-под мокрого куста у дороги, вылез беспризорный пес. Оглянувшись на пылающий дом, бодро затрусил вслед, стараясь не…