Nektototam's Blog

Солнечный зайчик повесился. Но прежде чем, он долго примерялся к прочерчено небрежно угольком на старых, выцветших обоях, вервию. Казалось – вечность. Обречен. Все маялся, никак не мог решиться.

Вздыхая, дернул пробуя. Крепка, зар-раза! Занюхал рукавом. Гвоздок, с висевшей раньше «Последний день Помпеи», и от которого сейчас безогляду бежало прочь то самое, мочала полусгнившей плоть, гнилое веревие простое, в стену навеки врос, оплыл свечою восковой, скрючился, ветрами глоданный, волнами трепаный, нависший над морем утес.

Трясущаяся ужасом ленивая слеза, скользила, плутая в щетине предурно выбритых расщелин. Не удержавшись в треке, со скулы с веселым визгом выскочила прочь. Прислушавшись, он краем уха уловил гулкое, как из колодца, буханье и следом – сонный, едва ли слышный  шелест бриза волглого, уныло ворошащего гнилую зелень волн.

Осколком ржавым полуразрушенного зуба, торчит в деснеутесе надломленный маяк.

Смотритель, входную дверь не заперев, не загасив очаг, ушел давно на лодке в море, с собою прихватив помятую жестянку-фляжку полную паршивым ромом,  да старый, по само горлышко заправленный, копченный до смерти фонарь. В кармане серников сырых помятый коробок. Дней череды неспешной сумрака подружка, бездельница Луна на берег в утешенье весла обломок вынесла, да сломаный фонарь. Пустой, с разбитым вдребезги стеклом и от души намятыми боками.

   Краб подкатился к ним бочком, но обнаружив, что поживиться нечем, разочарованно ушел к обглоданному остову кита, лежавшему вечность целую у подножия утеса. По пути, краб деловито прикидывал: осталось ли еще чего в месте, кормившем бесчисленную поколений череду прожорливых сородичей, или отправляться на поиск новой добычи? Прямо с утра или немножко позже. И, хотя он точно знал, что остались лишь голые, отполированные ветром и временем кости,  ему было страшно, да и вечер на носу – куда спешить? Наш кит – самый лучший в мире кит!  При нем наша жизнь становится лучше и лучше! Виват кормильцу нашему! Вива…тсссс уууу шууууу.

Из моря, перед маяком, торчат скрюченные застарелым радикулитом пальцы-кекуры. Волны, просачиваясь сквозь них, недовольно пенятся, ворча на языке, похоже, непонятном никому. Шугая бродячих чаек ленивых, гоняя приблудный мусор по кругу. Развлекались.  Как могли.  Прятавшемуся под водой Великану на мнение волн было, в общем-то,  наплевать: его увлекала возможность проходящий корабль сцапать и, раскрошив  в труху, просеивать ее меж пальцев всласть, играя обломками или что там останется еще.

Солнце, почесавшись об утес спиной, залипло, любуясь своим отражением в осколках разбитого зеркала маяка.  Решив, что спешить ему некуда, плюхнулось на утес, привалившись спиной к развалинам. Скинув сандалии,  принялось болтать босыми ногами в набегавших волнах, взбивая пену не хуже, чем великан.

Зазевавшийся солнечный зайчик, не удержавшись в пышной шевелюре Солнца, шлепнулся на самый большой осколок, и понесся стремглав вдоль луча, повизгивая от восторга, крутясь и вертясь, кувыркаясь и  прихлопывая а, когда получалось, то и притопывая. Пока со всего маху о стену не расплющился. Плюх! Стена кирпичная, зараза, крепкая, а Зайчик став вдруг плоским, зашкворчал глазуньей на чугунной сковородке. Его это не смутило. Затих. Повисел на гвоздике листом кленовым, трепетавшим на легком ветерку. Спрыгнул, и, зацепившись за веревку, ловко пополз кверхупопою вниз, бормоча: «Я лист на ветру, смотрите, как я парю», огибая грязное пятно Долины Безмятежности (тут раньше висела мишень для дартс. Ну, не для дартс, конечно же, так – цыганская игла с вдетой жизни суровой ниткой. Да и мишенью-то была старая картонка, с нарисованными от руки кривыми, не похожими на себя, кругами. Картонка, разодранная пополам, улетела в печку. Искры,  высыпавшись из глаз, прожгли старый заскорузлый, излёженный давно ушедшими псами палас, привезенный из города на лето, а излупленный вдребезги кусок обоев, был собственноручно закрашен темной краской — копией Моря Спокойствия из лунного, кажется, атласа), трещину в стене, проступившую сквозь обветшавшие обои, рисунок человечка-ручки-ножки-огуречка (приостановившись – щелк по носу, чтобы не задавался), пока не добрался до петли, приговаривая: «Я лист на ветру, смотрите, как я парю. Я лист на ветру…»

– Не надоело? – Смотритель Маяка, лежавший на дне рядом с Великаном, попытался схватить за хвост камбалу. Камбала недоуменно скосила глаз на него, подумав немного, второй. И шлепнув легко хвостом по морде того, что было когда-то лицом смотрителя, отправилась дальше по своим делам. У нее, чай, выходной.

–  Разве такое может надоесть?  —  удивился Великан. – Смотри – кора-аблик! Сейчас повеселимся!

–  Как же, — сказал Смотритель, смахивая, чтобы не пропустить веселье, песок с глазниц, — так они к нам и приблизились.

–  Ты тут, зажигать некому, — отмахнулся Великан.  – самое веселье!  Погоди, а ты… Ты разве не для этого пришел? Я был уверен… Веселье же, наше всё!

–  Не знаю, — пробормотал Смотритель, — я думал, думал… что…

–  Есть! – Взревел Великан, — Попался!

И принялся жамкать несчастный кораблик, со стоном разваливающийся под его натиском.

–  Мила  была она людям и красива душой, — пробормотал Смотритель, глядя на плавно погружавшуюся  женщину, в кринолине, с карманами полными гальки и школьным портфелем в охапке. Она медленно рыскала сухим листом по сторонам, не в силах выбрать подходящее место, но отчаявшись: будь что будет! Опустилась на дно неподалеку от Смотрителя. Замерла. Портфель, вылетев из обессиливших рук, шлепнулся между ними,  возмутив ил и давешнюю камбалу.  – Я помню её другой…

Слеза покатилась вслед первой. Я ждал шторма, но раздался лишь легкий шум да капели звук, танцующей на  осколках красной чашки. Не склеить, а когда-то была совсем новенькая, блестящая. Подарок шальной одноклассницы, в которую я не был даже влюблен. Мы ходили по улице, взявшись за руки, как детском саду на прогулке, чтобы не потеряться. Я, кажется,  думал: что, это и есть та самая мать ее сука-любовь? Странно все это. Кажется…

Капель, безбашенная гопота, срываясь  сквозь беседки прохудившийся настил, барабанила по клеенке на столе, звенела дребезжащим ксилофоном по осколкам чашки, гулко, не попадая в такт, в синкопах путаясь усердно выбивала разбитым в дребезги старинным контрабасом, в обложку  забытой на столе, разбухшей, одинокой книжки. И без картинок даже.

Книжка, вылетев из портфеля, лежала рядом со Смотрителем. Лишь руку протяни. Интересно, что там за фигня? – Думал Смотритель, пытаясь вспомнить, что она им читала тогда.  Но, как ни старался, не мог. Что-то не по программе, но именно что?

–  Я возьму? – Осведомился Великан.

–  Что? А, да, конечно,  — поспешно согласился  Смотритель, глядя с неожиданно взявшейся из  ниоткуда тоской, как вихрь водоворота увлекает женщину, портфель, содержимое которого хороводится  вокруг них, все дальше и дальше от него. Только книжка, зацепившись за что-то невидимое, оставалась рядом. — Нет. Не помню, — сказал он, извиняясь. – Какая досада.

–  Что? – Удивился Великан.

–  Книжка, — вздохнул Смотритель, — книжка всего лишь. Дурацкая книжка без картинок даже и… Кажется, я все таки любил ее.

–  О, как же я такое пропустил? – Великан подхватил книжку и раздербанив по слепым страницам, повлек туда, где уже мелькал хоровод  разноцветных пятен остатков кораблекрушения праздника.

Солнечный Зайчик снова примерил петлю – Ну вот, подходящих размеров. «Не, ну чего уж там,  — пробормотал он,  — я листок…». И, оттолкнув скрипучий табурет, повис, широко закрытыми глазами глядя на пляшущие огоньки за приоткрытой дверкой трехколенной печки с вмазанным котлом и синими когда-то изразцами. С левой ноги с легким шелестом соскользнул на давно не крашеный пол тапок со стоптанным задником.

Солнце поморщилось, но, глянув коротко на новенькие с камешками часы, вздохнуло: «У-у, что-то  я тут засиделась, однако».

Встала и ушла, равнодушно  оставив за спиной  опустевший маяк.

Пристроив последнюю пустую склянку в давно переполненное ведро, принялся равнодушно мыть посуду, поселившуюся в раковине лет уж как сто. Еще до самого одиночества.  На подоконнике куксился большой огарок декоративной свечи, сделанной твоими руками. «Зажжешь,  чтобы я видела, что это ты. И ты дома» — сказала. За окном беспрестанно нудит дождь. Уже целую, кажется, жизнь. Что там за книжка?  Отсюда, как ни старайся, не видно. Хотя… Я, кажется, знаю. Последняя чашка. Её любимая. Тщательно протер. Полюбовался рисунком — красивая. Хватил со всего маху о пол. Осколков брызги во все стороны, прячась в панике. Переведя после яростного крика дыхание, исчиркал весь коробок мертвых от времени спичек, но так и не зажег. Ушел праздник.

Набрав полную грудь воздуха, взял огарок свечи и письмо со стола, дверь распахнув, сиганул с головой в потоки слепого дождя.

Шлепая босыми ногами по лужам, протоптанной дорожкой к беседке, едва видной из-за дождя, побрел. Нащупав в кармане бумажный комок так и не открытого письма, зашвырнул, не глядя, в ручей, текущий вдоль дороги, прямиком к морю.

Не дойдя два шага до беседки с проломленной крышей, решительно свернул. Побрел к старой дороге. Взобравшись на горб ее, судорожно выдохнул. Отдышавшись и прогнав красные круги с глаз долой, решительно зашагал по дороге прочь, вслед за ручьем. Прихрамывая и оставляя на пути, едва заметные отметины пораненных осколками чаши души. Разгоняя нехотя отступающий дождь, так и  не зажженным огарком свечи.

Из-под мокрого куста у дороги, вылез беспризорный пес. Оглянувшись на пылающий дом, помочился на камень, задрав заднюю лапу и бодро затрусил вслед, стараясь не…

 Сначала оладушки, мелкие друже, все очень просто: чашка муки и чаша с четвертью кефира. Да, там холодильнике слева на дверке.  Стоит просто так. Яйцо куриное. Можно и вежливо попросить так, что даст. Ванильного сахара пакетик, пол чайной ложечки соли. Мешать. Что значит — кому? Всем. Как всегда. До состояния полного отчаяния или пока… Что? Нет, до магазинской сметаны достаточно. Вымешал, да? И что, чугуняку копченую шкворчать растительным маслом заставил? Младца! Пакетик разрыхлителя или немного соды? Чего же ты ждешь, вот балбес! Теперь мешай получше и побыстрей. Вот так. Видишь пузырек пробился к поверхности теста? Кто-то воздух испортил, ты думаешь? Мда… Ложку столовую теста в масло кипящее аккуратно. Еще и еще. Штуки четыре или пять. Пару минут на одном бочке. Видишь снизу подрумянилось. Етиж его мать! Подрумянилось, а не почернело! А, извини, был взволнован перевора… Уже? Молодец. И так снова и снова. А теперь, с последней сковородкой – чай. Умеешь?  Поздравляю, я учился лет десять и все еще…. Все! Замолкаю! Тащи уже быстрей, да не так, на красивой тарелке, сметаны в красную чашку с горкой, кленовый сироп и чашку, любимую чашку! Ушел. Смешной такой, не спалил бы весь дом. Забыл даже выключить газ.  И россыпью по полу чашки осколков не…