Nektototam's Blog

 По Песочке, параллельно остро вонявшей школьным кабинетом химии после взрыва, невидимой отсюда в испарениях мареве Ушайке, запихав нагие кулаки в карманы драпового пальто с каракулевым воротником, решительным шагом шествовал Сашка Сверчков. Шапка с опущенными ушами и красный от морозца нос. Мимо торчавших вкривь и вкось домов деревянных, таращившихся на него бельмастыми глазами низких окон, прямиком. Черный огрызок сгоревшего накануне двухэтажного клоповника, не набивающее оскомину развлечение обитателей околотка: дадут или нет в казенном квартиру выжившим, торчал сгнившим зубом в пасти безумно старухи хохочущей. Ее отчего-то вытащили тоже. В этом пожаре выжили все, вряд ли. Одна семья была бы, а там на целую пятиэтажку набилось. Бабка небось и подожгла. Ведьма. Все так думают.  Песочка, привычно вильнув, свалилась в слаломную трассу с холма, увенчанного куполом невидимым отсюда планетария — бывшего польского костела. Сашка вздрогнув, засеменил по обочине по не накатанному, выбирая места понадежней. Еще по-трезвяне не хватало сверзиться. Покатишься на спине, да на жопе, да до самой да до бани. До трех кажется еще открыта. Чистые трусы и обмылок клубничного — пятнадцать копеек, в сумке через плечо. От Ушайки более клубнично пахнет, пожалуй. На обратном пути. Парилку, конечно, к тому времени закидают аспиды. Просто погреюсь. Если повезет. Свернул на Обруб. Так дальше, но на мосту пирожки горячие. Продает баба в тулупе до пят. Припахивают прогорклым маслом. Неделю, дай бог, не меняют. А может и больше иди знай. Клочок кассовой ленты с цифрами фиолетовыми, только пальцами прихватить не измазавшись. Внутри рис и слоновье мясо. Неважно. Серые ошметки, скорее. Горячие. На морозе… Смерть желудку, праздник студенту, смерть печенке, радость замерзшему, смерть кишками, смерть, смерть…  Двенадцать копеек. А с капустой… нет?  Лента промокла, и пальцы вытереть не обо что. Разве что об тулуп, если незаметно подкрасться к.  

— Привет. Как дела? —   В левой руке пирожок надкусаный. На морде округлой скривившейся изжоги приступ. В правой, на поводке ротвейлер грустный. Косится на пирожок и скупо пускает слюну. Ему не положено. По виду, наказан.  – На, сука, жри! Можно, ну.

  Страхов швыряет остатки собаке. Та кажется и не заметила даже, но пирожка огрызок внезапно исчез.

— Привет, как дела, — откликается Сашка вяло, глядя на бабу-часовую на посту у с пирожками ящика, может еще один? Измаешься потом, изжога, скорая, в ментовку звонить тащиться придется, автомат на Яковлева ближе, но работает ли? Чинили, на прошлой неделе, кажется – Еще один.  А есть с капустой? Да, уже спрашивал, извините, запамятовал. С рисом мясом, тогда. Вот. Без сдачи. Как всегда. Улыбка. Кажется.  

— Ты в Главотраву?  — Страхов блещет глазами слегка раскосыми, шалыми, размахивая так и не выброшенной лентой, спохватывается, бросает на тротуар, и она исчезает в мгновение ока, ротвейлер облизывается.  – Не возьмешь мне стюардессу, а?  Говорят, сегодня выкинуть собираются — неделю жду. У меня выставка, вот, дергает за поводок, говнюка веду.  

— Тонкую? – Любопытствует для проформы Сашка, примерившись, тоже бросил бумажку. Та упала у ног не пошевельнувшегося пса. – Можно, — обронил Страхов, пес так и не сдвинулся с места, но и эта бумажка пропала. – Сотка сегодня будет, да.

— Таких не бывает, вроде, — удивился Сашка. – Но, если будут я и себе пару блоков спроворю.

— Сказали, один в руки. – У Страхова всюду люди, к нему кто только не заявляется, когда у любимой собачки запор или какая другая беда приключается. – Все, надо бежать. Не забудь мне взять.

  Сорвался в сторону ГУМа, волоча за собой безответного говнюка.    

    Пока. Не возьму, скажу, что не было.  Изжога. Быстро она сегодня. И вот что странно, когда идешь через мост над Ушайкой, почти не воняет химией, а уж дальше, через площадь, на набережной Ушайки, там, где старая детская поликлиника, в которую водили когда-то сына, и вовсе воздух воняет только запахами Томи — сточной канавы Кемеровской. Надо еще в «Белочку» заглянуть, чашечку кофе выпить. Кофе там из свежемолотых зерен, ароматное. Сашке никогда не удавалось такое сварить самому, даже когда ему подарили медную джезву. Крошка в те времена еще улыбалась. А вот кофе выходил фигней фигня. Шура Шеклеинов говорил, из него кофеин перед тем, как в магазин выпаривают как-то. Прямо через мешки. Чтобы лекарство было из чего делать. Цитрамон. Чушь полная, но кофе-то, сука страшная, не получается. Интересно, откуда привозят кофе в «Белочку», если от одной его чашечки шум в ушах случается и сердцебиение и жить снова хочется. Проехали.

  Двери «Букиниста», как всегда, выглядят так, будто старые книги забаррикадировались и заняли круговую оборону. Последний и решительный. Где мусорка, вечно их не найти, когда надо.  Второй клочок ленты он не успел отдать псу, а ввалиться в букинист с жирными лапами, да ни за.

 Сашка засунул бумажку в карман и с усилием отрыл огромную дверь, преодолевая пружины. Ввалился внутрь, едва избежав крепкого пинка подлой двери, явно недолюбливавшей его. За прилавком, скрестя на груди руки, на него мрачно смотрел Букинист всея Томск и окрестности. С Сашки у него навара никогда не было, он только покупал. Букинист буркнув приветствие, сполз со стула и молча ушел едва видимый из-за прилавка в подсобку. Даже новенькие кроссовки на толстенной подошве, освоенные заводом резиновой обуви в процессе конверсии помогали не очень.                   

    — Вам помочь?  — Она. Светлана. Глаза по полтиннику. Губ насмешливых изгиб, в любую секунду сорваться готовых в смеха звонкое серебро.

 Сверчок, знай свой шесток. Поклонник очередной, вон в углу сидит, делая вид, что книжку читает. Сложная, почти невыполнимая задача после двух классов и трех коридоров. Зато, молод и явно красавчик собой. Почти.

  — Мне бы восемнадцатый век, новое есть что-нибудь?

  Пялится, мерзавец. Видимо, пытается понять, о чем это. Пасет пассию.  Пастух. Не сказать бы.

 — Я сейчас, стремянку, — улыбается Светлана, — высоко. Было, кажется.

Юбка чуть ниже колен, можно и на стремянку. Сашка любит восемнадцатый век за его высоту. Лыбится, козел. Принесла. Метров пять потолок, захватывающее дух зрелище.

— Вы Чулкова или Новикова ищите? – Двоечник улыбается, когда он подкрался? — У них выходило новенькое. Я, кажется, видел репринт Тредиаковского, если Вы заинтересованы.

— Вы давно здесь работаете? – Сашка выдыхает. Надо же.  

— Что? А нет – я тут Светлане помогаю, — подмигивает Светлане, копающейся на полках на самой верхотуре. —  Когда время есть.

Все-таки, ухажер.

— Нет, Тредиаковский у меня уже. Спасибо, Тредиаковского мне не надо.  

   Они оба любуются на Светку, спускающуюся вниз, готовые кинуться на подмогу если она вдруг.

— Вот, — Снова на своем месте Букинист. Перед ним потрепанный том БСФ. – Шестнадцатый. Как просил. Пять номиналов. Ладно, три.

     Баня встречает его шумом спускаемого из котельной пара. Все-таки, опоздал. Есть еще? Берет оцинкованную шайку, стоявшую на кабинке. Обмылок, пахнущий чем-то цветочным, мочалка, можно в зал. Отыскал бетонную лавку поближе к парной. Набрал из крана сбоку лавки, холодной как лед, воды. Потом обливаться. Рядом оставил мыло и мочалку.  В парилку.

 Пусто. Должно же было быть что-то хорошее в жизни. Вот.  Если больше не подбрасывать, еще не северный полюс. Тепло. Так наверно в южных странах. Пот не выступает, холодно, таки. Побежала струйка по плечу, поскреб руку, выступили пятна, ух. Поскреб седую поросль на груди, взмокла. Хорошо.

  Супчик. Да, сегодня супчик. День такой. Какой? Холодный! Так что супчик будет из холодных стран. Для сугреву. Но молочный. Что, заинтриговал?  В кастрюлю все копчености, что есть, скидываем. Если нет, идем в лабаз и закупаем ассорти. Много — не мало! Грудинку, в первую очередь. С косточками, чтобы наваристей. Горох есть? А как вы хотели молочный суп сварить, а?  Только промыть и все. Туда же в кастрюлю бумц!  Луковицу, морковку, петрушку, кусок этого, как его, ну в «Кровавую Мери» обязательно суют, а – сельдерея. На огонь. До кипения, снять шом и. Что такое шом?  А что такое шумовка, по-твоему?  Schaumloffel. Компрене, понимаешь ли, ву?  Уменьшаем огонь и пусть булькает с часик- полтора, пока горох не разварится. Можешь набулькать и в рюмашку малеха. Спассируй лучок, морковку, сельдерей и все, что еще твоя душа пожелает.  Разварится и еще как, не сомневайся. Вытаскиваем мясо и все остальное, оставляем только юшку и горох!  Что? Без мяса? Ах ты забавник! Вытащенное мясо разбираем на кусочки на раз.  Тем временем заливаем с пол литра молока в супчик. Я же сказал – суп молочный!  Эй! Мясо-то в суп верни. И спассерованные овощи тоже. И продолжай мешать. Мне. Шутка, мне ты помешать при всем желании не можешь. Я уже – всё. Огонь средний. Помешивать не забывай, родной, подгорит за милую душу. Минут пятнадцать-двадцать. А теперь наруби свежей петрушки малеха или еще какую зелень и высыпь в кастрюлю. Накрой и выключи огонь. Через пол часа можно и за стол садиться. Не забудь настрогать черный хлеб и намазать его горчичкой. Храниться такой супчик можно вечно. Можно даже замораживать: этот подлец, оттаяв остается при своем вкусе и запахе. Кстати, о запахе. После такой готовки запах снерта, так зовут супчик, еще неделю по квартире будет гулять…