Nektototam's Blog

—Лес. Обычный такой лес — елки, всякие, дубы опять же, с осинам вперемешку. Грибов, говорят, в нем водится немерено. Съедобные. Нет! Значит,  дело было так. Лес. Темный, зловещий такой темный лес.  Афигенских  размеров ели. Ну, высокие, то есть. Такие высокие, что макушек и не видать. Стоят себе,  переговариваются  шепотом где-то там в облаках — отсюда и не видать. В глубине леса — грибы. Притаились, ждут. Год-то тогда, сами знаете,  грибной выдался — вот они и расплодились без счета. А еды на всех не хватает. Кто в тот лес не войдет — там и останется.  Они даже  сбившуюся с пути сенокосилку… нет!  Не буду о грустном…  хотя, я то, что от нее осталось даже отсюда вижу —  вон её остов виднеется. Не, ну, у нее конечно всегда был, в основном, один остов —   это и так все знают, согласен,  и все же, вот сейчас — видите?  Тот остов еще остовее стал. Что, нет? Ну, мне-то лучше знать  —  я с ней черт знает сколько возился: шефская помощь. Сказали, ты за нее отвечаешь. Вот, не усмотрел…

Трактор Кхе-кхе задумался и замолчал надолго. Солнцу надоело ждать продолжения и оно передвинувшись на новое место снова застыло. Кхе-кхе похрапывал, а полевая мышь Дульцинея, вязавшая носки своим мышатам, пересчитывала  петли уже третий раз. Не досчитавшись от трех до четырех штук на ряд, Дульцинея воскликнула в сердцах, — Так ей и надо — разорительнице гнёзд!

Кхе-кхе встрепенулся и  брякнул огорченно,

— Она же не по своей вине, понимать надо — время такое было.  Издержки производства  и вообще, кто это тут критиканством  занимается?
—Это я, Дульцинея! — Выкрикнула отважная мышь.

—А я — Кхе-кхе,  — отозвался трактор, — Очень приятно, но я тебя не вижу, почему-то. Ты мне снишься? Или это ты,  Льзя?

—Еще чего не хватало. — оскорбилась Дульцинея, — я тут! — И добавила на всякий случай — Вот, вяжу.

—А-а, так это ты, дружище паук! — Успокоился Кхе-кхе, — Старый друг, один ты меня не забываешь. Кстати, твоя паутина в левом углу кабины — просто шедевр! Ты вяжи, вяжи. О чем это я?

—О лесе, — фыркнула мышь, — и постучала  спицей по выхлопной трубе.

—Да,  — согласился Кхе-Кхе, -Лес и медведь.

—то едведь? — Встрепенулся Льзя, — я е едеведям ак-то  е оверяю….

—Не, это не тот медведь, — сказал Кхе-кхе, — это такой медведь, что даже дикие грибы его не трогали, представляешь себе?  Я тогда с сенокосилкой, как с торбой писаной  носился по поляне возле леса:  «Дорогая, не трудно ли тебе?  Если тяжело —  ты только скажи и я…  Мы можем и другой дорогой, а если не нравится, то ты отдохни, а я сам ее вытопчу, траву-то »  эх, молодость. А тут из леса медведь. Да. Дурной такой. С охапкой грибов и девицей на шее.

—Чего девица на шее у медведя делала? — оторвалась Дульцинея от распутывания клубка.- разве так бывает?

—Не знаю, — задумчиво сказал Кхе-кхе, — бывает или нет, но она — сидела.

—а ом идел? — встрял Льзя, — у него что там, сидушки были?

—Я думаю, просто так, на попе сидела, — сказал  Кхе-кхе, — я не рассмотрел, а вы не перебивайте, а то я запутаюсь. Так вот, выходит деви… тьфу, медведь и девица, что на  попе… На шее сидела и говорит : «Приехали. Дальше я, пожалуй, пешком пойду» И таким она это вредным  голосом сказала, что я сразу понял — не к добру все это, ой не к добру…. Медведь девицу ссадил и стоит, слезу утирает, елки и те примолкли. До этого-то они все трещали без умолку,  косточки медведю перемывали, мол, медведь-то наш — простофиля! Дурачина и никаких сомнений!  А грибы, те, так просто надулись и как к ним не прикоснешься, так и лопались. От злости, видать. В общем, медведь на опушке стоит и слезы льет, хотя и видный весь из себя ухажер. А тот бездельник, что у меня в кабине дрых всю дорогу очнулся вдруг, -«Я тебя красавица — с ветерком!»  Ага, на мне и  с ветерком. Сейчас! Я  так возмутился,  что заглох. И ни бэ, ни мэ, ни кукареку — голос потерял, то есть.  Совсем.   Девица только фыркнула на предложение и, мол, мне и этого придурка хватило( медведь отвернулся и даже хрюкнул, но не громко) и пошла к трассе.  Бездельник( эх, молодость!) сенокосилку отцепил, как я не протестовал и заведя меня кинулся за девицей вдогонку.

—Ак, огнал? — вежливо поинтересовался Льзя, стряхивая с капота надоедливую бабочку. Бабочка к его усилиям была равнодушна и Льзя окончательно выпал из беседы.

—Нет, — откликнулся Кхе-кхе.

—Так больше никогда и не встретились?  —  поинтересовалась Дульцинея, донельзя  довольная тем, что на этот раз количество петель сошлось с расчетным.

—Нет, — вздохнул Кхе-кхе, — я же говорю — грибы, кому бы еще  утаскивать её в лес. Её остов до сих пор  виднеется в чаще. Елки на нее смотрят свысока. А ведь такая была… такая…  Я до сих пор чувствую её прикосновения и смех.  Она так смеялась, как никто на свете! Её смех окутывал тебя и…   Я не знаю, как это сказать, но все вокруг исчезало и на всем свете оставались только ты и она окутанные  смехом, как… как  туманом. Серебряным, мне кажется…

—А, может, это был медведь? — Спросила Дульцинея, откладывая вязание в сторону, — из ревности? Ты не проверял, где он сейчас?

—Медведь? — Удивился Кхе-кхе, — не, какое там — медведь тот, говорят, в деревню тогда приперся, скандалить принялся, еле усмирили. Потом, слышал, он в кабаке работал, половым. Ждал все, что та девица вернется. Но, кажись, зря.

Солнце подождав еще немного, но так и не дождавшись продолжения,  двинулось дальше, припалив по дороге торчавший из под чурбака гриб. Гриб,  потемнев от возмущения, сказал пфе-е!  выпустил коричневое облачко, отнесенное легким ветерком прямо к Дульцинее. Дульцинея, чихнув, сложила вязание в корзинку и, пожав плечами, отправилась домой к мышатам, в уютную нору, вырытую под проржавевшей напрочь сенокосилкой.