Nektototam's Blog

 Ничего. Ничего так не спасает от скуки, как скука смертная. Именно такая обхватила душу Покусая Невредного своими объятиями ледяными, скользкими языками пламени скуки страшной. Покусай равнодушно смотрит  на вяло мечущиеся языки и думает, думает, думает… О чем? Он и сам не знает — ему процесс по нраву. Процессу льстит внимание. Смотрит с легкой улыбкой на вялые мысли угрюмо копошащиеся в песочнице, размахивающие синими и красными, зелеными совочками. Вот одна из них шандарахнула со всей дури другую пластмассовым ведерком по башке и та облегченно ревет, размазывая по щекам сопли пополам со слезами, счастливая  вниманием общим.

   Покусай Легконогий бредет берегом, идет лесом, уходит в даль дальнюю, за туманом и на туман взгромождаясь, совой  ухая, пыхтя букою. Тайга ему врачами заказана: коты ученые до добра не доведут,  до ручки единственно. А зачем ему ручка — у него  есть уже: в гостинице спёр случайеной. На ней надписи на восточном диалекте марсианского. Гостинца в районе Большого Сырта, кажется. Дрянные дороги, плохо ухоженные парки. Вечная поздняя осень. Марсиане с лицами  хмурыми спешат куда-то, по своим, да чужим делам марсианским важным очень не обращая внимание на Покусая Праздного с потекшей ручкой в нагрудном кармане и неоплаченным  счетом за счастье с тринадцати сорока пяти с открытой датой в пустом кармане.

   Покусай Нестрашный лежит на травке глазами на восход третьей луны. Луна не кажет личика — дюже привередлива. Унькин, друг старый, изредка заглядывающий помолчать на нее, бухнул в сердцах, — Моя бы воля,  зафигачил бы дуру в восемнадцатое измерение. Пусть сидит пока его не откроют через двести… пятьдесят лет.  В три по полудни, как помнится. И про марсиан неодобрительно. Мол, вахлаки, впустую переводят ресурсы через дорогу. Под ручку, хотя они еще хоть куда. Кого хочешь сами на что хочешь переведут.

   Покусай Неспешный закладывает вираж. У зрителей отваливаются челюсти и сваливаются кепки и шляпки. А и как им не сваливать, если время пришло. Стоит, с ноги на ногу переминается. Покусай ему должен расписаться в счете, да недосуг ему все. Не до него. Да и писать-то нечем — ручка вся вытекла.  Вот время и замерло, пока Покусай виражи выписывает. Кисточкой колонковой, бережно. Туш черная, на солнце блестящая так, что глазам больно на нее смотреть. Иероглифы нежнейшие. Утро.

   Покусай Блаженный шелухой дней подсолнечных по небу узоры выводит. Места уже не осталось, а он все выкладывает и выкладывает. И закладывает и осваивает. И бегает и договариваться. И подкупает и угрожает. И стелется и не гнется.  И облачком и тропинкой лесной. И кремнем и тростинкою высохшей. Унькин ему уже и под своим солнцем предложил выкладывать, под любым на выбор, да только Покусай своему верен — вот, говорит Унькину, — тут еще место осталось — между Бетельгейзе и Альтаиром. Так бы и законопатил все  небо шелухой, да дождь пришел равнодушный с тряпками жомклыми, да ведерком синим и полной сумкой химикатов из соседних хоз. товаров, по скидке купленных. Химикаты в ведерко вылил, разболтал и выпил одним махом. Жажда. Небо тут же вспучило. Шелуха та на землю высыпалась обратно. Времени закусь. Дождь в больничку, конечно. Всю ночь под капельницей. Откачали.  Никто не знает — зачем. Жизнь.

  Покусай Загадочный ведерко синее на голову нахлобучил лихо, да совочком в песочнице куличи печь пытается. А печь-то, подлая никак не разгорается — тяги нет, время к дождю идет. Оно не знает, что дождь в больничке мается.  Сам под капельницей, башкой дырявой в тазике — тошно ему, болезному.  Шелухе на земле место мало — она опять, уже по партизански, в космос подалась. «Поехали!» кричит. Старается. Покусай Созидательный пирамидку освоил. Из набора подаренного Мамой. Красную.  Всю долину пирамидками застроил. Спать ушел. Вечер, кажется…