Nektototam's Blog

Поскреб по сусекам — старухе приспичило, ни покрышки, ни дна! Холере хитроглазой неймется с утра. Чегой-то со дна наскреб и приволок, значится. Весь в клубах пыли, будто вокруг зима лютая, а я, такой, шасть с мороза прямо в избу. Ну, она-то слепа, что твой пень. Ей без разницы. И слышит так же, почти, как мне видеть лень. Муку просеяла, да вот не знаю через что, ага. Сито то у меня в сенях. Говорит мне, такая, поправляя очки:

— Слышь, Старый, покедова Колобок румяню, воды притартай, чё ли, а то мне даже чайку и того не спроворить. Паршивец мелкий воду выдул усю.

А Колобок маслопупый развалился на противне, бок поскрёбывая румяножареный. На бабку наглец-поскребыш пялится, дурью паршивец мается. На стопку блинов опершися. Глазки пучит, смеется, значится.

— А че блины-то в печи? — Бурчу, ну так — для острастки, — чё на волю не отпустить? Сметаны , один чёрт, нету. Ни у нас, ни в лабазе, ни в сельпо, ни в гамазе; нету, сказывали и коопе: у ихней коровы — выходной, что ли, или она и вовсе в Европе шастает по обмену опытом.

—  Так Колобок попросил. Сказывал — скучно без кореша, вот я сундучок из блинов, на что осталось проворю.

Я воды натаскал. Со стакан, пожалуй. Запыхался весь, раскраснелся, умаялся.  Сито больно худым оказалось. Почти, как жизнь моя ровно по сю пору. Старуха Колобка из печи выволокла вместе с друганом евойным. За стол посадила споро, чайком с крендельком поила. Но те отказались. Мол, чая — не газировка, чай, не выпьешь много, что время за так палить? Старуха подивилась:

— Так его и правда — стакан один. Последнее отдали. Дед даже сахар свой, заначку выволок из подпола. Чё не ушло на бражку или еще на чё.

— Все как есть, — подтвердил я честно, — без утайки – все, что нашел. — И чихнул нервно, пальцы за спиной скрестив.

— Пойдем мы, однако, — сказал Колобок, вставая. Сундук евойный следом за ним боком скользнул.

— Стой, — говорю, — Прищемись! Не будь бусурманином! Мы тебя лелеяли, холили, последнее, можно сказать, отдали.

— Да ладно, — Колобок обронил, — последнее. Как же. В погребе, небось, и сметана заныкана, да и варенье не засахаренное. Пойдем, Сундук, не очень-то любят нас тут.

И за дверь — шасть. Только и видели. Старуха в слезы: мы их холили, мы их лелеяли, а они…

— Да ну на тебя, лелеяли, как же. Времени на них сроду не было. Вот и, тово, выросло. На нас тоже никто внимания, небось, не обращал. Вот тебя — кто, а? Кто, блин, воспитывал?

Вытурила за дверь взашей, велев разобраться с дурным Сундука влиянием на подрастающее поколение.

Иду по лесу, думаю что-то, не важно что. Заяц в халате с якорями на тропинке валяется. Пнул — не шевелится. Ну, думаю, шапка — тоже не плохо. Достал нож костяной из сундука, заяц дурниной вдруг как заорет:

— Банзай! — и с кулаками на меня.

— Ты чё!?— Ору с перепуга, — С дерева рухнул? С дуба ?

— Аригато, тьфу, здра, дбрый человк, — молвил Заяц в полуобморочном полупоклоне. Но не удержался за приветствие и да плашмя рухнул, наступив на полу халата с якорями.

— Где же так… — Забеспокоился я: такая возможность пролетела, да мимо меня!

— Сундук. — Сказал заяц, на всякий случай не поднимаясь. — Красивенький такой… Всми цветами. Ты, дбр чловек, радгу вдел?

— Сундук, говоришь? — Забеспокоился я, — Прянишный такой? От же паршивец!

— Полнехонек српризов, — попытался приподняться заяц, хотя у него это плохо получалось. Забросил его в скучавший сундук — позже разберемся, а сейчас нам спешить надо: как бы там веселье раньше времени не закончилось!

Заяц в сундуке храпит, пузыри радужные носом выдуёт. Красотень! Я наподдал, чтобы, значит, успеть. А что — у меня с собой было, как всегда. Идем, предстоящей жизни радуемся. Сундук позади вприпляску чешет, слегка накренясь, но бортами не черпая: волна, не волна, пока так — мелкая рябь.

Глядь, Медведь с Волком, как стояк, так и коровяк выплясывают. Да так стервецы топают — с дуба орехи осыпаются. Прям, гроздьями. А эти: топ-топ! Хлоп-хлоп! Музыка, значит, такая.

Я ихнюю музыку перекричал едва ли:

— Алё! Кто видал Колобка маво?

— Ух ты! — Сказал Медведь, останавливаясь, — а ты  — папаша, никак?

— Не-а, — уверенно сказал колченогий Волк, осмотрев меня в падении. — Дедуля, скорей всего.

И остался лежать, пробормотав: «или брат. Скорее всего». Я так думаю — плясали они, не плясали, но друг за дружку точно держались, потому что медведь тоже рухнул. И прямо на волка. Затряслась земля и даже дальний вулкан, проснувшись, прислушался.

— Да какая разница, — машу рукой, — мой и все тут. Так видели, аль нет?

— Ищё как, — просипел Волк из под Медведя. Медведь же пускал разноцветные слюни и мирно похрапывал. В такт Зайцу в сундуке у меня . — Вынь меня отседова, а? Не выбраться чтой-то никак — жизнь, как и сказывали — слошной мрак.

Выволок Волка, медведя поддомкратив, спрашиваю:

— Так ты знаком с ним?

— Чегой-то? — Заопасался вдруг Волк, поглядывая на меня искоса, — и кто это у тебя в сундуке на другана моего Медведя дразница?

— Косоглазый. Он раньше с Колобком встретился.

— А-а, тогда понятно, кто от него первым откусил, — сказал Волк, — а то мы испугались — вдруг больной?

— Здоровый, — очнулся Заяц, — был. Ой, смотрите — ра-адуга!

— Где? — Очухался Медведь, и ну давай по сторонам зыркать, — И правда! — Завопил он, показывая на сверкающие пузыри Зайцем выдутые, — Ура! Волчара, мы с ними идем!

— Только, там овраг, — насупился Волк, — Снова упадем, как на этот раз выбраться?

— А что — падали уже?

— А то, — насупился Волк, — раз с тыщу или даже сто. Домой не можем попасть никак, уже жизни две. Или пять. Тут приходится ошиваться.

— Ну, я все равно пойду, — вздохнул я, — иначе старуха меня со свету сживет.

Двинулся я, а Заяц как заорет:

— Стой! Сто-ой! Полундра!

— Чиво, — спрашиваю, — поблизилось чё?

— У меня видение было… — заблажил он басом вдруг.

— Какое? — обрадовался Медведь, — выкладывай, друг!

— Странное, — вздохнул Заяц, — цветное, но черно-белое все. Лиловое, но в крапинку. Продольную. Бредем мы, как бы полем по лесу, небо под ногами трясиной раскинулось. Ягодой закусываем, что тут не растет, росой заливаем хмельной, чтобы лучше бродило, но в чем тут суть — непонятно. Скорее всего, в свежевыжатом соке березовом, на кактусах настоянном. Я небо за бочок покусываю, а оно хихикает. И все меня пощекотать норовит. Такие дела.

— А, — Сказал Волк, — так вон оно делось куда. А я уже весь обыскался.

— А вот и овраг! — обрадовался Заяц.

Ему с верхотуры, с под неба все как есть видать.

— Давайте перебираться, что ли, — говорю. А сам подыскиваю с чего бы мостик соорудить по небу, что под ногами путается. Но ничего подходящего нет. А тут Заяц опять захрапел, и ну пуще прежнего пузыри носом пускать! Выстроились пузыри радугой. Один конец тут, другой там, в тумане утреннем прячется.

— Не, не пойду, — сказал Волк, — мост без перил, я чо совсем на голову последний, чё-ль? А ежели там Леприкон злой?

Медведь из слюней своих радужных перильца сплел да развесил ловко.

— Вот, — говорит, — теперь совсем другое дело!

Волк задней лапой мост потрогал робко:

— И правда — другое! Теперь все ловко.

Сделал шаг и исчез. Только снизу из оврага слышалось: «Ой! Ай! Крапивааааа! Ой-ой!»

Медведь изумился:

— Строено же на века! — И смело ступил на мост. Дошел до середины и тоже бряк! Земля вздрогнула и замерла в ожидании. Я прислушался, но ничего не было слышно, кроме повизгиваний Волка во сне и потревоженной крапивы ворчания.

Вздохнул и двинул следом. Дошел. Зайца, правда, по дороге сундук потерял. Вышел на тот берег, а там Лиса- Патрикеевна стоит. Руки на груди скрестила, платок набекрень. В глазах невиданная сила. Тут я и опупел.

— Чёй-то ты для колобка крупноват будешь,— молвила, осмотрев меня снизу доверху.— Да еще и надкусан со всех сторон, фу.

— Так ты, тово, тоже ищешь? — обрадовался я.

— Тоже? — неприятно усмехнулась Лиса, — это ты — тоже, а мне он по жизни должен.

— О как, — только и молвил я.

— А ты, собственно, чьих будешь?

— Я, это, ну, меня посла…

— Я бы тоже послала, — нахмурилась она, поправляя платок с мотыльками.

— Не надо меня никуда больше посылать! — испугался я, — я уже, кажись, нашел. Выходи за меня, а? Прямо сейчас или позже. Можно даже завтра с утра.

— Какой-то ты… — протянула она, — не очень. Да и сундук твой хламом набит… Нет, точно — не очень…

— Первое впечатление обманчиво. — Заторопился я, выдувая радужный пузырь из Зайца, выбравшегося из оврага. — Вот смотри!

Заяц и рад стараться. Заорал: «Годзаимасу!» — и понавыдувал пузырей столько, что мир вокруг нас заискрился и колесом пошел!

— А как ты к примеру, дров наколоть или еще чего с литовкой отчебучить по хозяйству чё? В чистом поле.— С сомнением спросила Патрикеевна.

— Да лучше меня с латышкой никто на свете белом не справится! — Гордо заявил я, — я даже с чухонкой на ты. А уж что я болгаркой отчебучиваю под настроение — любо дорого посмотреть, если много времени!

— Тогда, пожалуй, ладно, — сказала Лиса с сомнением, и из оврага полились звуки му и крики мамбуру, сливаясь в экстази во что-то марочное, барочное или даже оранжевое — отсюда и не разобрать.

— Харэ, Кришна! — завопил я, — она и так уже моя!

— Ура! — Взвыли в овраге Волк с Медведем, — Свадьба, ура!

Лиса улыбнулась и сказав, ну-ну, отправилась со мной на сундуке верхом в свадебное путешествие в галактику Малого Таза Медного. Или в Море Безмолвия, что на обратной стороне Луны. Или в Обалдуевку, что по соседству. Там как раз пустовал на околице пряничный дом без окон, без дверей, рядом с заброшенной мельницей, к которой петлял разбитной проселок, ведущий к погосту с утра или еще куда.

На свадьбе Медведь и Волк танцевали, как стояк, так и коровяк, в начищенных до блеска штиблетах. Заяц шафером был с синей ниткой в усах. Сундук под ногами крутился. Весело было, да.

Потом как-то все потерялись. Кроме нас.

Такие дела.

Слышь, Рыжая, давно ты, однако, колобок не пекла. Не, сундук не видал. Тсс, прячься, балбес, пока не нашла.