Nektototam's Blog

  Прижавшись спиной к стене рядом с окном, Адя осторожно отодвинул краешек занавески стволом карабина. Нагнувшись, глянул в образовавшую щёлочку. Сморщился, непроизвольно коснувшись кончиками пальцев старый шрам от ожога в пол лица:

— Иду. Не ломай дверь.

— Снова паранойя разыгралась? — Брат скинул бурую от старости армейскую куртку на спинку стула. Рукав её обезглавленным удавом скользнул на чисто выметенный пол с облупившейся местами краской; легко наступить не заметив. – Кого-то ждёшь?

— Что это? — Адя кивнул в сторону переноски у порога. — Паранойя… Где?

Брат, выставляя на стол свёртки из сумки, мельком глянул на подаренный им карабин, висевший на пустой стене. На блестящем цевье со свежим сколом, пробравшийся сквозь щель в занавеске, выплясывал солнечный зайчик. Вскинув левую бровь, брат хмыкнул.

— Собаку тебе привёз. Вместо… Ну…

— Нет, — сказал Адя.

— Да посмотри хотя бы!

Адя молча откинул защёлку. Из переноски выкатился шерстяной клубок. Влепился со всего маха в Адины сапоги и, разобравшись с появившимися непонятно откуда лапами, принялся обнюхивать левый сапог.

— Балбес. — Адя нагнулся, поймал падающие очки за дужку, обмотанную изолентой и, подхватив щенка под тёплое брюшко, понёс на улицу.

— Эй, ты чего это? Хорошая собака. Той же породы, специально на выставку ездил. Верёвочку, что ли, приладь, а то когда-нибудь совсем потеряешь. Приличные деньги за пса выложить пришлось. Стой, ты…

Брат выскочил на крыльцо вслед за ними. Крик застрял у него в горле: ему показалось, что Адя, стоявший посреди двора сейчас швырнёт подарок через ограду, но тот, сделав три шага, поставил щенка перед будкой:

— Твоя, черт с тобой. Подстилку только сейчас.

Подстилка — старая телогрейка без рукавов. Адя смел ладонью пригоршню рыжих шерстинок. Дунул, сдувая прилипшие. Не помогло, старая шерсть мертвой хваткой вцепилась в подстилку. Чубарый в будку заглядывал редко, даже в сильные холода, предпочитая вольную жизнь, благо густая, плотная шерсть позволяла ему спать хоть в сугробе. Что он при первой же возможности и проделывал. Хоть и выпадало ему такое счастье крайней редко в последние годы. Ну, а если чего он и не любил, так это лето. Ну, и ещё в дом заходить: жарко, нелепые запахи раздражают.

Щенок вежливо взмахнул куцым хвостиком и, проигнорировав будку, вразвалку двинулся вдоль ограды, исследуя новые владения. Надолго остановился у скорчившейся от старости яблони в глубине двора. Замер, вынюхивая надломленную ветвь с блеклыми, высохшими яблочками, опёршуюся растопыренной, в пигментных пятнах жухлых листьев, пятерней на едва приметный холмик. Чихнул и двинулся дальше, углубляясь в заросли крапивы.

— Обстоятельный же. — Сказал брат, — Не так и плохо.

— Посмотрим. — Откликнулся Адя и, встряхнув старую подстилку, нехотя вернул её обратно. Подобрал помятые миски, стоявшие возле будки, и пошёл вниз к реке. Щенок, бросив бабочку, увязался следом.

Река лениво несла тёмные воды неподалёку. Вся в татушках водоворотов, с вплетённым в их космы мелким мусором, подобранным на перекате выше по течению. Тропинка, качаясь с боку на бок, бодро сбегала подпившим матросом от распахнутой калитки с перекошенной судьбой и сломанным запором, к сулящей свободу воде. Слева, метров сто ниже по течению, доживал свой век ветхий паром.

Местные давно оставили попытки построить мост: тихая с виду река имела дурную привычку лихо взбрыкивать в самые неожиданные моменты, будто её пучило от тёмных токов подземных источников, живших своей, никому не ведомой жизнью. Так что паром оставался единственным мало-мальски безопасным способом для приезжих добраться до деревни. Сами-то жители ездить куда-то привычки не имели вовсе. Да и было им это без надобности: раз в месяц за сто вёрст лесной, гиблой, по их мнению, дорогой, приезжала автолавка. Вечно небритый водитель автолавки, раздав заказы и собрав новые, уезжал, едва ли обронив десяток слов.

Когда Адя поселился в давно пустовавшем доме, по деревне, затерявшейся в глуши далеко к востоку от города, загуляли было слухи, что брат его — крупный начальник, теперь уж точно построит капитальный мост, чтобы удобней было ездить к родне. Но он, к всеобщему разочарованию, доезжал на своём звероподобном джипе до парома, оставлял его там вместе с охраной и дальше уже двигался, как все, на хлипком плоту, перебирая железный трос ощетинившийся, что твой ёж ржавыми обрывками проволоки.

— Чего не чините? — спросил он однажды, рассматривая изодранные кожаные перчатки, — Теперь только в мусор. Там же дел на грош. Да я, блин, на одних перчатках скоро разорюсь.

— Денег нет. — Сказал Адя и, помолчав, добавил, — На паромщика тоже. Старый сбежал или помер, не знаю. Ещё до моего приезда.

— Организуйте оплату за проезд.

— Старый паромщик пробовал, говорят. Можешь сам заплатить, коль перчатки жаль.

Больше они к этому разговору не возвращались.

Щенок, учуяв интересное, метнулся с тропы к дырявому жестяному тазику, стоявшему в тени загороди возле треснувшей штакетины и принюхался. Пахло старой кровью и ещё непонятным для него, будоражаще—острым запахом зверя. Щенок помедлил немного, осторожно втянул запах, запоминая, и неуклюже кинулся следом за хозяином.

Адя, стоя у кромки воды, осматривал опушку вековечного леса на противоположном берегу. Никого не было видно. Только дрожала крупная ветвь огромной ели, одиноко стоявшей на плешивой горке.

— Не прячься, слепошарый, вижу! — Сплюнул Адя, — Выходи, иезуит несчастный! — Крикнул он и, махнув рукой, неспешно опустившись на корточки, принялся надраивать миску мелким песком, нанесённым дурной рекой невесть откуда.

Из-за ели появился медведь. Осмотревшись, вышел к воде и принюхался, поводя носом из стороны в сторону. Адя занимался своим делом, изредка поглядывая на гостя. Щенок отважно тявкнул в сторону зверя и прижался к Адиному бедру. Медведь, не обнаружив ничего интересного, бесшумно скрылся в лесу. Домыв миски, Адя тяжело встал, упираясь в колени ладонями, и отправился обратно. Щенок не отставал ни на шаг.

— Чего не завалишь? — Спросил брат, — Я же тебе разрешение выбил. Или ждёшь, когда Кира приедет?

Адя пожал плечами:

— Мелкому привет передавай.

— И зачем прикармливаешь? Передам. Он тебе тоже передавал, — равнодушно откликнулся брат. Его старший давно уже не вспоминал о существовании дяди, за которым он, едва начав ходить, ковылял, как привязанный с криком: «А-адя! А-адя!», требуя, чтобы тот взял его на «ючки». Вскоре его звали Адей все кому не лень. Да он и не обижался на имя данное любимым племянником.

— В деревне не шалит.

Адя насыпал в миску корм из привезённого братом пакета и вышел во двор.

— Эй! Как тебя? Как его?

— Понятия не имею, в документах какая-то заумь. Греческая, кажется.

— Грек, значит. Иди, ешь. Грек. — Адя поставил миску у будки и, сев на крыльце рядом со стоявшим братом, закурил привезённую им сигарету. Сам он, как и остальные жители деревни, за реку не ездил. К автолавке ходил дважды, вскоре по приезду: сделал заказ, отдав деньги и бумажку с описанием и так же молча забрал его. Гера — шофер, посмотрев на мятую бумажку, пожал плечами, но ничего не сказал. А уже потом все, что нужно было, привозил брат. Он же, после случившегося, и помог ему восстановить права на старый дом, стоявший на отшибе, подальше от всего мира, в котором когда-то родился Адя.

— На кладбище надо бы наведаться, — обронил в сторону брат, прикуривая от сигареты Ади.

— Был недавно, — Адя вспомнил расплющенные о стекла носы деревенских старух, пялившихся, как он идёт через деревню. Выходить старые ведьмы боялись, несмышленышей по домам загоняли, услышав его приближение, но любопытство мучило. — Если не хочешь, можешь не ходить. Они-то уже, в отличие от нас, в лучшем мире. Ты ничего не изменишь. Пока сам туда не попадёшь, уж чтобы лично…

— В следующий раз. — Не стал скрывать облегчения брат, надевая куртку. — Поеду. Дела. Подстричься надо — жена говорит, оброс, как медведь. Да и тебе не мешало бы: Кира приедет — испугается, что это за старый барсук вместо мужа? Привезти чего?

— Вроде, все есть.

— Дел и правда много: перестраивать приходится то, что досталось в… наследство от отца. Но ничего, глаза страшатся, а… А чего им остаётся делать, да? Выборы на носу — дел до черта. Через неделю заскочу. Лекарства совсем забросил принимать? Меня твой врач недавно спрашивал. Рецепт вот новый выписал — не успел в аптеку заскочить, извини. И да, медведя — убей, не тяни время. А то можно подумать, что ты к нему неравнодушен. — Улыбнулся криво, – Если надо мои охломоны помогут его загнать, все равно бездельем маются.

— Убью. — Адя достал новую сигарету и прикурил от старой. Вспыхнул огонёк и затух. Заново прикуривать Адя не стал: смяв, отшвырнул сигарету к кусту, росшему под окном. — Жене… привет. — Выдавил из себя, глядя в удаляющуюся спину брата, обтянутую бурой курткой, и, едва слышно, пробуя слова на вкус, выдохнул, — Спаси… бо… бра…. — Впервые за долгое время. Почти вечность. Когда-то надо было это сделать. Шрам покраснел и Адя потёр его унимая.

— Калитку почини. — Сказал брат, повернувшись на ходу, делая вид, что не расслышал. — Или, кроме меня и медведя никто не наведывается? — Хохотнул. Приподняв воткнувшийся в землю угол калитки, поволок её, притворяя за собой.

Он шёл в сторону переправы, сшибая на ходу подобранным прутиком цветки с разросшегося вдоль тропинки молочая. Большая чёрная туча, висевшая над головой все это время, двинулась к горизонту. Выглянувшее из-за неё солнце, высветило блуждавшую на лице дурацкую улыбку, которую он не в силах был скрывать, да и не от кого было, собственно. Да и не хотел: все шло своим чередом, есть от чего радоваться.

Дождавшись когда, брат скроется за поворотом, Адя споро выволок конскую ногу, дожидавшуюся своего часа на леднике, и поставил её в тазик, прислонив к забору, чтобы видно было с той стороны реки. Раньше, когда медведь ещё только начинал совершать свои подвиги, разозлённые обитатели деревни, требовали организовать охотников и убить зверя, но Адя на их крики внимания не обращал, он стал раз в неделю оставлял за забором мясо и разбой в деревне быстро сошёл на нет.

Да и Чубарый всегда был начеку. Чубарый…

Каждый день ближе к вечеру Адя усаживался в старое плетёное кресло на веранде и рассказывал Чубарому обо всем на свете. О том, что с ним было когда-то, о том, что происходит сейчас. О планах на будущее, в которых Чубарому была отведена пусть и небольшая, но очень важная роль. Прости. Доктор посоветовал ему вести дневник. Чисто для себя. Вот он и вёл его, уверенный в том, что так его уж точно никто не прочтёт. Медведь шалит: в этом году лето худое, в лесу еды совсем немного, а уйти он уже не может — старый слишком. Протянет ли до следующего года? Курятник у старухи, главной в деревне сплетницы, разнёс в клочья. Третьего дня бесхозный сортир, стоявший в заброшенном огороде покойного старика Дурундия, свалил в реку. Народ долго гадал, зачем это могло понадобиться медведю, да так ни к чему и не пришёл. Коня у мельника убил. Просто так убил. Сломал ему хребет и ушёл. Мельник был в ярости. Адя, позванный прекратить мучения несчастного коня, едва мельника успокоил, убедив, что он — опытный охотник, пусть и в прошлом, справится с этим лучше. Про пожар в доме отца, первого когда-то у них человека, случившийся вскоре после того, как тот, в момент помутнения, все дела передал младшему сыну. Про соседа по палате, полгода изводившего его своим нытьём о неразделённой любви, и из-за самоубийства которого ему едва не пришлось ещё на пару месяцев задержаться. Но обошлось.

Чубарый слушал, положив морду на лапы и выразительно приподнимая то одну, то другую бровь. Адя рассказывал, что вот и жена обязательно приедет. Но не раньше, чем через полгода: на этот раз у неё мать заболела. Да только он уверен, что болезнь та — хитрость: не хочет дочь с детьми в гиблое, по её мнению, место отпускать, да ещё и после всего. Бережёт. Думает так. Вот и…

Чубарый вздыхал и не говорил ничего, за что Адя был ему очень признателен.

Так было. Пока Адя, подковывая новую лошадь мельника, не подхватил едва не прикончившую его хворь. Его так скрутило, что даже до ветру приходилось ходить в помойное ведро, стоявшее возле дверей. Да и до него он добирался бесконечно долго, двигаясь по стенке и останавливаясь после каждого шага, переводя дыхание и прислушиваясь к выпрыгивающему из груди сердцу. Бидон с водой и жестяным черпаком на верёвочке, добравшись до дому, он успел поставить в изголовье кровати еще до того, как отключился в первый раз. Больше ему ничего и не надо было. Дней через пять или шесть, а может и все десять — кто их считал? — открыв глаза, Адя понял, что, похоже, отпустило. Холодный утренний свет, едва пробивавшийся сквозь пустые занавески, привёл его мысли в порядок, расставив все по местам.

Добравшись до стола, давясь съел все, что отыскал. Обшарил почти пустой холодильник: брат обещался приехать вскоре, да видать, задержало что-то. Прихватив скудные остатки еды, Адя вышел во двор: Чубарый заждался.

Время Чубарого пришло. Широко распахнутые глаза удивленно смотрели сквозь него. Яростно оскаленная пасть никого больше не могла напугать. А ведь, было дело, казалось, что у него их сотня, когда он, быстрый, как молния метался, разя навалившихся на них волков. Ещё тогда, в прошлой жизни. Адя грузно осел на крыльцо и молча смотрел на голову Чубарого, лежавшую на дорожке перед ним. Отмахнувшись от робко ластившегося к шраму солнечного луча, вернулся в дом. Разложив все необходимое на столе, деловито принялся чистить карабин, давно уже без дела висевший на стене. С тех самых времён, когда он, проводив брата, взял подарок, отвёл затвор, глянул, защёлкнул его и, схватив за ствол, шарахнул карабином о спинку кровати. Потом, подумав, повесил обратно. Пригодился. Останки Чубарого тем же вечером похоронил при свете керосиновой лампы под старой яблоней.

Грек носился по двору, пытаясь поймать шалого кузнечика. Но неожиданно остановился и, унюхав тревожный запах, заворчал, срываясь в писк. Адя поднял голову и увидел, как медведь входит в реку. Со стороны парома раздался далёкий, едва различимый крик: «Медведь, Адя! Медведь!»

— Угу. — Бросил Адя, поднимаясь и, кивнув Греку, поспешил в дом. Ремень зацепился за гвоздь: карабин упрямился, не желая расставаться с обжитым местом. Адя рванул со всех сил. Вылетевший из стены гвоздь, зазвенел где-то под столом, а слетевшие с носа очки, отскочили прямо под ноги спешившего Ади. Раздался хруст. Адя на мгновение замер, но искать запасные не стал: так даже лучше. Нашарил спрятанную под кроватью коробку с новеньким, рабочим затвором, заменил старый, с подточенным бойком. Нащупал стоявшую на столе у окна привезённую братом пачку патронов. Рассыпал её по столу, сунув пригоршню в карман. Выковыряв из кармашка для часов давно припасённый именной патрон, загнал в ствол и выскочил на улицу. Крики раздались уже совсем рядом: «Медведь! Медведь!»

Адя прислушался, но ничего, кроме: «Медведь!», как ни вслушивался, так и не услышал, испытав удивишее его легкое сожаление.

Калитка от удара упала во двор плашмя. Адя молча вскинул карабин и, выбрав свободный ход, уже не сомневаясь, всадил пулю в самый центр коричневого пятна, возникшего перед ним. Длинно сплюнул. Проведя ладонью по пульсирующему шраму на лице, устроился на крыльце поглубже в тень, подальше от несносного солнца. Уже не торопясь подобрал, нащупав, тёплую стреляную гильзу, убрал её в карман. Нащупав в кармане что-то ещё, вытащил. Положил на ладонь, поднёс поближе к глазам — куриное пёрышко. Равнодушно сдул. Зарядил карабин и, положил его рядом с собой.

Он сидел, поглаживая прижавшегося к нему щенка и ощущая, как потихоньку успокаивается старая рана, потрескивая, как остывающее железо. Передумавшая уходить туча, бродила неподалёку. Адя ждал, когда на шум сбегутся соседи, да доберутся с того берега охранники.

Ему было самую малость жаль медведя. Судьба его была предрешена, как и всех, просто теперь пришёл его черед. Ещё совсем немного, день-другой и для него все будет кончено. А дальше Адя пока не заглядывал.