Nektototam's Blog

 

CHAPTER ONE
Пузленький. Мы поставим пьесу!
— Сплошные зайцы! Тараканы! Жужелицы какие-то! Где нормальные персонажи, где?
Режиссер Пузленький швырнул мятые бумажки на стол и выдернув отвертку из нагрудного кармана старенького френча с треугольной заплатой на рукаве, принялся покручивать дреды.
— Можету меня настройка сбилась? — Озабоченно пробормотал он, сверяясь с карманным амперметром, доставшимся ему в подарок от заезжего артиста. Артист был проездом на съемки фильма про совершенно секретных физиков. Собственно, в тот раз он гостил у Пузленького недолго. Их всего-то два раза забрали в околоток за слишком громкое распевание государственного гимна Несуществующей Империи. То, что они репетируют не приняли во внимание. Околоточный и вовсе отказывался верить, что они на самом деле устроили репитицию в кабаке. Затрапезный после долгой беготни смог их вызволить, лишь предоставив сценарий и написанное лично Кабатчиком заявление. Околоточный долго листал сценарий, пытаясь разобраться во всех цветах, лошадях и загадках, но Затрапезный, не вытерпев, показал ему сцену в кабаке с выпиванием смертельного напитка и Околоточный, передернувшись, сказал, я и сам эту дрянь пил однажды, как выжил — до сих пор не понимаю…
— Точно, — лениво поддакнул Затрапезный, сидевший на  табуретке  с обгрызенными собакой ножками. Собак у режиссера сроду не водилось, но, тем не менее, каждая купленная табуретка немедленно обзаводилась следами собачьих  зубов. Пузленький поначалу пытался с этим бороться. Строжился, обещал сдать в питомник, но Затрапезный его отговорил, доказав, что невидимую собаку сдать в питомник — хлопот не оберешься. Ей же там одиноко будет, раз ее никто не видит. Сбежит, а ты потом мучайся, где она, бедная и всеми брошенная, мается? А погрызенные ножки — можно и отремонтировать, если вдруг захочется.
— А имена! О, боже всемогущий!  Кто дает такие имена героям? Их же  выговорить невозможно, я уж не говорю о том, чтобы запомнить! Фентифлюх какой-то! Не, ты можешь себе представить, Затрапезный,  что играешь зайца по фамилии Фрейлехплюх? Или это имя? Впрочем, неважно.
— А, что — я зайцев играл. На утренниках. В детском саду, в том году, — сказал Затрапезный, — Неплохо выходило — на бис выходил трижды.
Затрапезный вздохнул, и разогнав ладошкой приятные воспоминания, принялся разминать бычок сигареты «Пыхма», вытащенный из пакета с красивой надписью аккуратно выведенной синим фломастером — «Фсё»
Пузленький мрачно распахнул окно.
— Курить во дворе!
Затарапезный, делано кряхтя и охая, полез в окно, по пути вызвая к человеколюбию и состраданию окружающих. Окружающие, проявив ужасную черствость, отреагировали на вопли Затрапезного полным равнодушием. Поняв, что и на этот раз не прокатит, Затрапезный устроился поудобней на собачьей будке, в которой обычно спал кот Дармоед. Когда спал, естественно, чего за ним, кажется, сроду не водилось.
Дармоед был кот занятой. Он планировал пакости и методично приводил задумки в исполнение. По мере их появления в голове. А уж с этим у него всегда был полный порядок! Ну, и пяток-другой интересных мыслей прозапас. Вдруг там, гости какие нагрянут?
Раскурив бычок, Затрапезный выпустил густую струю дыма в открытое окно. Дым намотался на дреды Пузленького и захрюкав от удовольствия, принял форму короны-розочки.
— Вот, вот чего мне недоставало все это время! — неожиданно завопил Пузленький. Да так, что кот Дармоед выглянул из засады на дереве, где дожидался прихода времени обедать. Убедившись, что  время все еще не пришло, а Пузленький просто так орет, разочарованный Дармоед вернулся в засаду и вновь принялся терпеливо ждать.
— Нам надо выдумать… автора!
— А чего его выдумывать — удивился  актер  Затрапезный, наматывая вторую струю дыма на указательный палец левой руки — вона их, как собак не резаных. Поразвелись — с ДДТ не вытравить, я уж не говорю о чем другом.
— Совсем забыл — надо будет виртуальной собаке, что мои табуретки грызет, виртуальную кость с запахом дикого говядина купить. Вроде в прошлый раз помогло. Хотя запах, надо сказать, премерзкий. А зовут его … Ватрушкин, да, точно — Ватрушкин! Вот! Вот оно, хорошее, простое имя, без всяких выкрутасов. И пусть у него будет кот.
—Дармоед? — спросил  актер  Затрапезный, сидевший с намотанным на указательный палец дымом. Больше дыма не был. Первый нежился среди дред Пузленького, второй на его указательном пальце, а бычок уже весь кончился.
— Дармоед — это я! А что уже время обедать пришло? Что-то я его не заметил. —  Отозвался из засады Дармоед.
—Неважно, как его зовут, главное, что у нас теперь есть у кого сценарий заказать.
—А, что — кот сможет? — удивился на всякий случай  Затрапезный.
— Он же не просто кот, а писательский — понимать  надо, тундра. Значит так, —  Забегал Пузленький по комнате кругами, — это будет… Детектив! А  лучше — нет, просто  загадка. Точно — загадка: куда пропал… пропал…
— Сценарий? — спросил Затрапезный.
— Обед? — осведомился   Дармоед, — А может время?  Оно же должно было придти, но, похоже, по пути с дороги сбилось.
— Да не важно кто — это-то  и будет загадкой. Я даже первое предложение придумал — «Дождь лил как из ведра.»  Все, бежим к нему. Заказывать!
— А где он живет? — осведомился Затарапезный
— Дурацкий вопрос. Где может жить неизвестный никому автор? На окраине, конечно. Самой. В старой пятиэтажке с поломаными лыжами на балконе и с окнами на будущее.
Кот Дармоед проводил их глазами и спрыгнул на подоконник. Виртуальная собака Люська жутко боялась огромного мира за открытым окном и поэтому Дармоед чувствовал себя в полной безопасности ковыряясь в горшке со старой геранью.

 

 

 

 

 
CHAPTER TWO
Утюг. Встреча.
Нудный дождь, идущий уже который день, явно не собирается угомониться и к этому вечеру. Несмотря на все уверения синоптиков, что после обеда дождь прекратится и выглянет долгожаное солнышко… Чтоб им ни дна, ни покрышки! Особенно этому, с усиками и насквозь фальшивой улыбкой, что суетится в студии вокруг огромного глобуса — предмета моей давней зависти. Вернусь домой — выкину телевизор, к чертовой матери! На этот раз — точно выкину. С балкона. Тщательно прицелившись, чтобы какому-нибудь дипломированному Мерлину на голову, непременно. А сверху радио. Для закрепления успеха.
Большое такое радио. На лампах. Уже лет тридцать оно стоит на своем месте, а может и больше. Все равно, я его уже давным-давно не слушаю. Место только занимает. Да и ламп для него уже нигде не найти. Одна сгорела — мастер приходил, только руками развел — музейный экспонат, а не радио.
В детстве я усаживался на теплый, крашеный давным—давно пол, в окружении солнечных зайчиков. Радио стояло на комоде, покрытое кружевной салфеткой. Глядя в помигивающий по кошачьи, зеленый глаз настройки, я затаив дыхание слушал сказки. Радио, тронутое моим вниманием, охотно рассказывало их голосами незнакомых мне актеров. А если не было сказок — я охотно пел с ним вместе. Слова меня не особо интересовали, и пел я, как слышалось. Не хвастая могу сказать, что пел громко, с душой. Поэтому, к сожалению, не долго. Всю жизнь окружающие норовят наступить на горло моей песни! Но весело было, этого не отнять.
А вот, что мне еще сделать, я подумать не успел, запнувшись о торчащий из земли корень, и едва не навернувшись со всего маху. Схватившись за ствол дерева, поставившего мне подножку, принялся громко ругаться на весь лес.
— Под ноги надо смотреть! Под ноги! А не думать о чем попало, ы-ы-ы! — Подвывал я, сбросив рюкзак на тропинку и дрыгая ушибленной ногой, — Под ноги! Ишь, знатный ходильщик по лесам нашелся!
И оттолкнувшись от ухмыляющегося дерева, добавил мрачно, — Не хватает еще ногу сломать. Для полного счастья…. Особенно сейчас, когда я один, а эта банда разгильдяев, наверняка опоздавшая на самолет, сидит где-то там, в черт знает каком аэропорту со всем снаряжением и появятся только завтра, да и то — в лучшем случае.
До зимовья оставалось идти еще с час. Перевалить через небольшую сопку и вот оно, в глубине распадка, притулившееся одним боком к крутому, в этом месте, склону, поросшему соснами. С другого бока его подпирает огромное дерево — волошский орех, медленно но верно вытесняющее чужака, непонятно, как и по какому праву очутившегося тут. Метрах в двадцати от зимовья — ручей, текущий вниз по распадку и впадающий в чахлую речку-переплюйку. Беглая. Так она была обозначена на карте. Да только, кто бы ее так называл — сонную, скучную речку, лениво текущую по окраине нашего поселка. Речка — так мы ее всегда называли. «Айда на речку!» и все, никаких имен. Зачем лишние имена? Рядом со школой речку запрудили. Не для мельницы — просто так, для забавы. Все равно, в этом месте, на перекате, по весне, когда речка вдруг решала продемонстрировать, что она тоже не лыком шита и ого-го! на что способна, застревали стволы неосторожных деревьев, приволоченных сдуревшей от весны речкой, непонятно откуда. В запруде мы купались до посиневших губ, удрав от родительских надзора.
Какого черта мы называем халабуду, сложенную из старых железнодорожных шпал, все еще попахивающих креозотом, неизвестно кем и неизвестно с какой целью, зимовьем — не знает никто. Мы собираемся здесь, каждый год. Еще с тех времен, когда учились в школе. Точнее, с тех пор, когда Утюг разбился в пещере неподалеку.
Пещера — наша местная достопримечательность. Она не очень большая, но изобилует коварными колодцами, узкими лазами-шкуродерами. В ней даже есть подземное озеро, попасть к которому можно лишь пронырнув сифон, на что не многие решаются. Возле озера сыграл свадьбу наш главный спелеолог. Лишних, говорят, не было.
Некоторые проходы, особо опасные, закрыты огромными деревянными дверьми. На дверях висят навесные замки. Ходят слухи, что в одном из залов находится тайное хранилище, устроенное беглыми разбойниками, но это враки. Я когда-то давно обследовал почти всю пещеру, пытаясь понять, как так произошло, что Утюг умудрившийся свалиться в колодец в десяти метрах от входа, что само по себе почти невозможно, был обнаружен потом у того самого озера, куда и взрослый-то, экипированный и обученный человек мог добраться с большим трудом.
Вру, конечно, какой там — «почти каждый год». Одни раз перерыв был лет в десять, пожалуй, пока я, совершив титанические (по моим меркам, разумеется!) усилия, не отыскал всех, ну, почти всех, участников нашего тогдашнего похода и мы не возобновили наши встречи.
Я всегда приходил к зимовью заранее. Во-первых, я единственный, кто остался жить здесь, в нашем, замершем во времени поселке на краю света. Остальные поразъехались кто куда. А во-вторых,…. Да ладно, и «во-первых» хватает с лихвой.
Я приносил соль, спички, сахар. Брикеты прессованной перловой каши — дань нашим воспоминаниям, ее все равно никто не рисковал варить. И, разумеется, чай. Выкидывал старые запасы (если они сохранились с прошлого года и их не растащили случайные бродяги, которых было мало или досужие лесные обитатели) и раскладывал на полке, над столом привезенные с собой, свежие. Выметал старой, дворницкой метлой, непонятно как и когда попавшей сюда, мусор, скопившийся за год, за порог. Собирал на дрова валежник, которого всегда было предостаточно — за лесом, практически никто не следил. Раскочегаривал железную печку, сооруженную из бочки моим старым другом, подавшимся после школы в сварные. Он тоже должен был прийти, хотя и не был тогда в нашей компании, да что-то приболел и отказался в последний момент.
Завершив обычные дела, я, удобно усевшись на отполированном за много лет задами обрубок бревна, лежащий возле порога с кружкой свежезаваренного чая, слушал негромкую лесную тишину. Или, когда погода была столь же мерзка, как и сегодня, расстелив на столе газетки, принесенные с собой, коротал время попивая чая, лениво перебирая мысли, дожидаясь остальных.
Встречи наши всегда проходили одинаково — мы проводили ночь в зимовье. Пили чай из стареньких жестяных кружек, оставшихся у нас со времен наших походов, обжигавших губы даже когда чай уже остывал. Курили махорку (ее запасы, как и запасы перловки, я специально пополнял для этих встреч в соседней с поселком деревне), отрывая для самокруток полоски от газеты, лежавшей на столе. Вспоминали те самые дни, наперебой рассказывая друг другу, зачем-то, какими мы были. Единственно о чем мы никогда не разговаривали — о настоящем времени. А потом, ополоснув опухшие от ночного бдения лица ледяной водой из ручья, шли к пещере.
Дверь зимовья была приоткрыта. Возле него, ближе с сопке, возвышалась внушительная куча дров, заготовленная каким-то доброхотом. Настроение мое стремительно ухудшилось. Перспектива искать валежник в мокром лесу, да еще ночью, меня ничуть не радовала. Да еще комары. Но присутствие чужих… У нас своя вечеринка, особая.
Помедлив немного, прислушиваясь к молчанию внутри, толкнул дверь и вошел. Там не было никого, по крайней мере в темноте, никого не было видно. Скинул рюкзак на лавку у стены, достал из кармана спички и зажег одну. Свечка, стоящая в стеклянной банке, нашлась на своем обычном месте — на полочке, справа от двери.
Я зажег ее и поставил на стол.
Он сидел на скамейке у дальней стены и улыбался, глядя прямо мне в глаза. Он любил проделывать такой финт: замолчав неожиданно посреди фразы, уставиться собеседнику в глаза. И улыбаться. Ласково так, пока визави не отведет взгляд, будто уличенный в чем-то нехорошем. Я сдвигаю рюкзак, освобождая для себя место и говорю, — Привет, Утюг.
И продираясь сквозь его вязкое молчание, добавляю, слыша, как обрушившись, ухает на пол мое сердце, — Ты же, вроде как… умер, нет?
 

 

 

 
CHAPTER THREE
Ватрушкин.
Злыдень устроил засаду на солнечного зайчика по всем правилам военного искусства, подкрепленных, к тому же, долгой практикой ведения войн с Ватрушкиным. Беспечный зайчик бродил в задумчивости по стене. От пятна неизвестного происхождения, расположенного между завитками, уже еле видного рисунка на обоях возле окна, до стенки шифоньера, на котором и расположился Злыдень. Долготерпение Злыдня принесло свои плоды. Оно всегда приносило плоды, так что Злыдень воспринял как должное, что Зайчик добрел до шифоньера и присел в задумчивости на завитушку, нарисованную когда-то на обоях золотой краской.

Краска давно выгорела, но Злыдень помнил, какую выволочку он получил будучи еще котенком, за то, что попытался поймать бабочку сидевшую на розе. Роза, как и бабочка, была нарисована на свежепоклеенных обоях. Злыдня долго отмывали от обойного клея и он навсегда затаил неприязнь к коварным рисункам на стене, так и норовящих обрушиться на него, погребя под грудами мокрой бумаги.

Попытка схватить Зайчика не увенчалась успехом. Зайчик слегка отодвинулся и показал Злыдню язык. Злыдень оскорбился и повторил попытку. На этот раз обнаглевший Заяц даже не попытался отодвинуться. Он потянулся и притворно зевнул. Да притом, самым огорчительным для Злыдня образом — делано равнодушно! И снова показал ему язык. Правда, уже без прежнего энтузиазма.

Злыдень не верил своим глазам. Ну, вот же — он цепляет наглеца, и вот на его когтях… Ничего нет! Повторив попытку раз десять, Злыдень подумал — а не в когтях ли дело? И осмотревшись по сторонам, нервно вцепился в пыльную папку с тесемочками, валявшуюся на шифоньере между коробкой с остатками столового сервиза и свернутым в трубочку и превязанным шпагатом, старенким резиновым ковриком для ванной. Папка, в отличии от подлого Зайчика, поймалась прекрасно. И даже слишком прекрасно. Скорее, выходило, что это Злыдень был пойман коварной Папкой, дожидавшейся своего часа. И Злыдень, зашипев проколотой велосипедной шиной, рванул с шифоньера, надеясь, что Папка отпустит его. Она то свои владения уже отстояла.

Ватрушкин вздрогнул от шипения и грохота, сопровождавшие паническое бегство Злыдня, и выпрямился, пытаясь понять, что происходит? Он уже который час сидел скрючившись над чистым листом бумаги, не зная с чего начать заказанный, точнее — навязанный ему роман. Зайчик, отбрасываемый его наручными часами резко рванул в сторону и пропал из виду. Впрочем, это ни кого уже не интересовало. На полу,возле шифоньера валялась папка. Ватрушкин подобрал ее и смахнул ладонью пыль. И еще раз — пыль въелась в старый коленкор и никак не желала с ним расставаться. На пожелтевшей от старости бумажке, наклеенной на папку, незнакомым почерком было написано — «Загадка Конан Дойля». Ватрушкин попытался развязать тесемочки, но у него ничего не получилось и он побрел с папкой на кухню: там, где то в кухонном столе, были ножницы.

Ватрушкин заваривал чай, поглядывая на папку лежавшую на столе и пытался представить, какая еще такая загадка могла быть у Конан Дойля? Или это не у него была загадка, а он ее, наоборот загадал. Или разгадал? Конан Дойль же — с него станется.

Чашка, из которой пил чай Ватрушкин, уже давно опустела, а он все никак не решался открыть старую папку. А может… может ее лучше и не открывать вовсе? А, пожалуй, я лучше об этом напишу — загадка — она и есть загадка! А уже потом, когда закончу свою версию, открою папку и выясню — удалось мне угадать, что же это за загадка такая!

И он бодрым шагом пошел к своему столу, бубня под нос песенку про цирк, которую всегда напевал когда у него было хорошее настроение. В песенке девочка на белом коне летела по небу, разбрасывая цветы, превращающиеся в звезды. Злыдень, выглядывавший из за старого холодильника, с удивлением смотрел Ватрушкину вслед. Папка осталась на столе, прислоненная к плетеной корзинке с хлебом. Псих, решил Злыдень и пошел проверить содержимое своей миски хотя твердо знал, что там ничего нет.

Ватрушкин написал первую фразу — «Дождь, шедший уже который день, так и не угомонился к вечеру, не смотря на уверения синоптиков, чтоб им всем ни дна ни покрышки!» — и удовлетворенно хмыкнул — дело сдвинулось с мертвой точки.

 

 

 

 

 

 

 

CHAPTER FOUR
Ватрушкин и Пузленький
« Нудный дождь,  явно считает, что остались еще места на этой,  и так уже раскисшей от его неустанных забот, земле, которые он не охватил своим вниманием….» — Пузленький сдвинул на кончик носа очки в роговой оправе, которые носил для солидности, и помахал перед Ватрушкиным  тремя листочками бумаги:
—  Это вот, что, к примеру?
— Это начало, так… ну, просто идеи, кое какие. Просто так, чтобы видно направления… не больше…  — мямлил Ватрушкин, мучительно думая,  зачем он показал Пузленькому такое некудышнее начало? Тем более, что и ему самому совершенно непонятно о чем и непонятно куда ведущее. Он же соврал на счет направления — не было у него никакого направления, было лишь желание отвязаться от непонятного заказа.
Злыдень с осуждением посмотрел на Ватрушкина с шифоньера. Ватрушкин, на всякий случай, покраснел.
— Ты слышишь, Затрапезный — направление есть! Правда куда оно ведет неясно. И, кстати, ты чего застыл-то?  Алло, гараж!
Актер Затрапезный сидел на кухонном табурете с отвисшей челюстью и выпученными глазами.
— Выглядит, будто ты впервые в жизни приведение увидел.
Затрапезный выдохнув, поскреб плохо выбритую щеку,
— Если бы. Я уже и забыл, когда в первый раз привидения видел. А тут автор в ремарке написал — « и сердце  главного героя оборвалось и провалилось в пятку.» У меня лично множество вопросов сразу возникает: во-первых,  в какую пятку— левую или правую?  Надо  бы уточнить, а то у меня когда в левую пятку падает — так мне щекотно очень. А во-вторых, где я при моей зарплате ниток наберусь сердце каждый раз обратно пришивать?
— Нитки я тебе выдам — у меня  в реквизиторской есть заначка — со спектаклей «2-Чудовище- 2» осталось.
— А направление?  —  Оживился Ватрушкин, увидев,  что дела обстоят не так плохо, как ему казалось
— Какое еще направление? А-а-а, ты о пьесе! Значит так — направление ясно — по вертикали, третий поворот налево, но только я тебя умоляю! Не  пропусти временные зарубки — я там все отметил синим карандашом, не то пропустим прибытие поезда. Да не перепутай временные оси, обалдуй!
И режиссер Пузленький, схватив   за шиворот вновь окаменевшего актера Затарапезного,  пошел на выход, на ходу  растворяясь в воздухе.
— Репетировать будем, — пояснил он Ватрушкину, прежде чем исчез окончательно, — а ты продолжай!
— Верной дорогой идете! — донеслось до Ватрушкина из за стены, на которой висел черный телефон.
Злыдень сполз с шифоньера и с безопасного расстояния принюхался к  телефону.  Ни к чему не  подключенный телефон, естественно, молчал.  Разочарованный Злыдень пошел на кухню, обдумывая план мести. Кому он собрался мстить —  Злыдень не знал, но его такие малочи не особенно-то и волновало. Была бы месть, а уж кому мстить всегда найдется. Кончик его хвоста подергивался в такт шагам, демонстрируя твердость намерений.

Ватрушкин подошел к телефону и провел ладонью по пыльной крышке. Телефон тут же радостно  зазвонил, откликнувшись на прикосновение.

Ватрушкин обтер ладонь о свои линялые треники и, поколебавшись секунду, снял трубку с рычага.
— Давай пиши! — донесся до него звонкий голос Пузленького. — Не трать время зря!
Ватрушкин опустил трубку обратно на рычаг и посмотрел на висящий из телефона обрывок провода. Телефон никогда в жизни не был подключен. Хотя иногда и удавалось поговорить с кем-нибудь. Чаще всего это были «попавшие не туда».
Ватрушкин почесал затылке и вновь принялся писать — « Я  спросил его,  — так ты… призрак?»

 

 

 

 

 

 

 

CHAPTER FIVE
Утюг.
Эта его жизнерадостная, способная вывести кого угодно из себя, улыбка, выглядела  сейчас особенно издевательской.
— Так ты, что же это получается… — сделал я последнюю попытку хоть как-то нащупать неожиданно пропавшую реальность, — Так ты… призрак?
Я с трудом  выдавил его из себя. Это идиотское предположение, свидетельствующее о моей полной умственной деградации.
Утюг дернул щекой, украшенной треугольным шрамом от давнего ожога, из за которого его и звали Утюгом, и улыбка его стала еще шире.
— Призрак, говоришь? — проговорил он зловещим голосом  и захохотал, закинув голову, — Ой, не могу! Тебе  сколько лет, а?  Я, извини,  никак не могу сообразить, но ты явно  уже должен  знать, что призраков не бывает. Короче говоря, я — не призрак.
— А кто же ты тогда, — выдал я непревзойденную по своей красоте реплику, — ты же выглядишь, точно так же,  как тогда, когда…. Только…

— Когда вы меня бросили в колодце подыхать, как бездомную собаку?
— Ты что такое несешь! — нащупал я в гневе почву для ног. Зыбкую, но почву. — Да  мы тебя два часа вытаскивали оттуда, передавая с рук на  руки, держась непонятно как и за что! У нас даже веревок не было.  Синий  трижды  срывался — непонятно, как он тоже себе шею не свернул, как и ты!
— Так я себе шею, говоришь…. — он потер шею, — мда…

— И уж поверь, ты был мертвее мертвого, когда мы до тебя добрались… — я никак не мог остановиться, чувствуя, что если я перестану говорить, то оборвется последняя нить связывающая меня с реальностью.
— Сколько нам тогда было? — спросил он задумчиво, лет по пятнадцать?
— Мне еще не исполнилось тогда пятнадцать, я январский, —  пробурчал я.
— Да, помню — салага. — согласился Утюг.
— Так, кто ты, если призраки не существуют, а я точно знаю, что ты умер? — спросил я собравшись духом.
— Да какая разница, главное, что я тут и жду вас. Ты же не один сюда пришел, верно?  Мне давно уже надо было всех вас увидеть. Долг, понимаешь ли, он, как известно, платежом красен.  — И ухмыльнулся. Точнее, оскалился. Шрам на его щеке  в неровном свете свечи выглядел входом в пещеру, в которой…

Заметив, что я смотрю на шрам, Утюг ухмыльнулся — похож, правда?
— Я один, — сказал  я, вспоминая зарядил я мобильник или нет.
— Мобильник здесь не работает, — хмыкнул Утюг, — так, что не суетись. Я знаю, что остальные должны появиться тоже. А мы их тут подождем. Лады?
— Мне…. отлить, — сказал я, — прям сейчас, а не то…
— Там слева от входа ямка какая-то — осторожнее в темноте, — сказал, почему-то скрипучим старческим голосом, Утюг и махнул рукой — иди, мол.

Я, прихрамывая,  вышел наружу и отойдя на три шага влево вытащил из кармана старую «электронику», на зеленом экране которой высветилось, вполне ожидаемое — «вы находитесь вне зоны обслуживания»

— Я не слышал, чтобы ты помыл руки, — встретил меня скалящийся Утюг.
— Ты мне, что — мама, что ли?
— Сейчас я тебе — все, — Известил меня Утюг басом и заулыбался радостно, — Да хоть шпрехшталмейстером могу быть, если хочешь. Так, что  — присаживайся поудобнее. Но, чайку сгоношить — обязательно надо.
Я растопил печку и, налив в  закопчённый эмалированный  чайник   воды, поставил его на огонь. Когда вода закипела, снял чайник с огня и высыпал в него пачку чая с летучей мышью на этикетке.
— Наш любимый чай! — обрадовался Утюг
— А что, чай как чай,  — сказал я  накрывая чайник старой телогрейкой, висевшей на гвоздике возле двери.

Накрывая на стол, я обратил внимание на старую, изрядно потрепанную папку, с ботиночными шнурками, завязанными на бантик, лежавшую на краю стола.  Рассмотреть, что было написано на бумажке, приклеенной на папку было сложно — света свечи, стоящей в центре стола,  для этого было явно недостаточно. Наливая чай в кружку Утюга, я спросил, как бы невзначай — что это?
— Это мой личный проект. Времени  у меня было, как ты сам понимаешь, предостаточно, вот я и решил заняться одной загадкой. Помнишь, мы в школе читали про исчезнувшего человека? Ну, того, который, выйдя из дома с друзьями сказал, что он что-то там важное дома забыл и сейчас сбегает. Одна нога тут, другая там.  Короче, больше его никто с тех пор не видел. Вот я и решил пройти по местам, так сказать, событий и собрать свидетельские показания, а потом проанализировать и…  — он сдвинул клетчатую кепку с большим козырьком и показал чубуком свой трубки на папку. — вот они. Показания.
— Погоди, —  сказал я  —  это же было….
— Ну и что? Подумаешь каких-то сто лет. А пусть и больше, какая разница!  Ничего не пропадает бесследно, всегда что-то да остается. Даже следы на воде могут рассказать многое. Так, что… у нас с тобой свободного времени, я так понимаю,  теперь предостачточно, так, что  я смогу завершить, с твоей помощью, разумеется,  и это дело.
Он разжег потухшую трубку и выпустив струйку дыма с мою сторону добавил почему-то с сильным английским акцентом, — ну, что — согласен?

Я взял в  руки папку и прочел на четвертушке тетрадного листа, наклеенной на  коленкоровую папку:
Загадка Конан Дойля
(Дело  роз)

Я решительно потянул за кончик шнурка и узел легко развязался. В папке была куча газетных вырезок и разноцветных листов, исписанных разными почерками. Листы не были пронумерованы и я, взглянув на улыбающегося Утюга, принялся их  рассортировывать, ругаясь в пол голоса и пытаясь угадать, что должно идти за чем, но быстро понял, что это, увы, почти  невозможно.
— Да без разницы, на самом деле,  — сказал  Утюг голосом Джереми Бретта, явно, радующийся моему раздражению, — читай как есть. Наилучший способ познать истину — увидеть в капле океан.

Я взял первый попавшийся в руки лист и прочитал:

« Зря мы сюда пришли, — сказала девушка…»,

— так уж получилось — пожал плечами Утюг, глядя на мое недоумение — свидетели рассказывали, думая, что они участвуют в каком-то дурацком конкурсе.

 

 

 

 

 
CHAPTER SIX
Загадка. Бедлам

…эти здесь, увы, навсегда: при нынешнем уровне развития медицины мы им помочь не в силах.

Доктор поправил покосившуюся табличку на двери в палату и предложил посетителям посмотреть в маленькое зарешеченное окошко в двери.

— Вот, взгляните сами.

Молодой человек с опаской  заглянул в окошко,  а его спутница, девушка с веселыми конопушками, щедро рассыпанными по лицу, осталась стоять в стороне,  явно не  одобряя происходящее.   «Не надо было  соглашаться на его уговоры. Он просто воспользовался тем, что  мой дядя   в попечительском совете этой больницы, — думала она с раздражением, глядя на молодого человека, быстро записывающего что-то в записную книжку  — Господи, как он не понимает,  что это не  не цирк?»

Вдоль стен довольно большой палаты со сводчатым потолком и забранным частым деревянным переплетом окном, выходящим во внутренний двор, стояли,  выкрашенные синей краской, железные кровати. Люди были обряженные в серые, бесформенные  балахоны с длинными рукавами.  Заметно было их явное безразличие к окружающему. Один, сидя по турецки на кровати,  бормотал что-то себе под нос, рассматривая свои руки; другой — смотрел перед собой в никуда. На кровати у окна  лежал рыжий человек с огромным носом.  Его руки и ноги привязаны к кровати скрученными в жгуты полотенцами. Рыжий хохотал, показывая кому-то язык.  Остальные лежали съежившись, как бы спасаясь от непонятного, но совершенно реального  для них холода.

Точнее, лежали почти все. На одной койке сидел, поджав под себя ноги, тощий седой человек с родимым пятном на щеке  и что-то лихорадочно мастерил из  бумаги.

— А что это он там делает? — спросил молодой человек, кивая головой в сторону окошка.

— Кто? А, этот. Это  наш старый пациент.  Сколько его помню, он всегда занят только одним —  делает  из  бумаги розы и красит их в черный цвет.

— А почему в черный? — неожиданно вступила в разговор девушка, державшаяся до того подальше от двери. — В этом есть какой-нибудь смысл?

Врач, обрадовавшийся возможности покрасоваться перед симпатичной девушкой, к тому же племяннице влиятельной особы,  с удовольствием откликнулся,

— По большому счету, никто не знает почему черный. Да и  почему розы — тоже никто не знает. Загадка, правда? Ведь можно было бы и что-нибудь другое, кораблики, например, или хлопушки, какими мы в детстве ловили шмелей. Желтеньких. Знаете таких? Их обычно в сентябре —  видимо невидимо!  А еще есть такие,  с белыми полосками на брюшках, вот как сейчас помню…

— А можно взглянуть на то, что он делает? — не очень вежливо перебил молодой человек словоохотливого доктора.
— Да, конечно,- ничуть не смутился доктор, — В нашем  музее  хранятся  особенно интересные образцы. Пройдемте. Нам сюда.

— Музей? — удивилась девушка, — какой еще музей?

— Творчества наших пациентов. — гордо сказал врач, — Очень известный музей, между прочим. Ну, не настолько известный, как Гугенхейм, разумеется, или Лувр, какой-нибудь, но все же и у нас есть что посмотреть.

Доктор долго вел их по унылым, нескончаемым коридорам, узким лестницам и пустым холлам, пока они не оказались, в гулком подвале, перед большой, обитой железными полосами, дверью. Справа от двери, на гвозде, торчащем из стены, висел ключ, которым  впору было бы открывать городские ворота.

— Ну, вот мы и пришли, прошу, —  Доктор отпер дверь ключом и с видимым усилием распахнул дверь.

— Раньше тут были монастырские кладовые, — привычно пояснил доктор, увидев удивление в глазах посетителей.

— Как видите, монахи очень беспокоились о сохранности своего добра. То, что хранится тут ныне, конечно, не настолько ценно, как монастырские вина и сыры, —  доктор  вздохнул с сожалением —  но все же…  В общем, мы решили ничего не менять.

Доктор, гордившийся необычной коллекцией, долго водил посетителей по музею, рассказывая об  экспонатах и об их авторах, машинально сверяясь с табличками, пока  в дальнем закутке они не подошли к низкому столику на гнутых ножках, на котором  лежала целая  охапка черных, бумажных роз.

— А, вот и они, розы, о которых я вам говорил, — обрадовался доктор, — видите?

Молодой человек, уставший от бесконечного потока слов, в основном состоящего из малопонятных медицинских терминов и девушка, давно уже не следившая за рассказом доктора, дружно кивнули головами.

— Вы знаете, а я вам, пожалуй подарю одну. Вот, красная, хм, откуда здесь — красная роза? Но вы смотрите, какая замечательная! — доктор вручил ее посетительнице.

—  Нам, пора, — мрачно сказал молодой человек и взял девушку за  руку.- где тут выход?

 

 

 

 

 
CHAPTER SEVEN
Утюг

Отложив листок, я посмотрел на Утюга поверх очков, съехавших на самый кончик носа. Лицо его было едва различимо в темноте и лишь изредка вспыхивающий огонек сигареты на мгновение высвечивал его длинный, слегка свернутый набок, нос.

Я отодвинул свечу, при свете которой читал, на середину стола,
— А почему они все безымянные? Это же свидетельские показания. Против кого они свидетельствуют?
— Хм, а с чего ты решил, что они свидетельствуют против кого-то? — удивился Утюг, и чиркнув колесиком одноразовой индийской зажигалкой с уродливым клапаном, криво врезанным в нее снизу, и принялся раскуривать трубку. — Может они свидетельствовали — за.
— Да, но…
— Вот видишь — не знаем мы этого доподлинно, так, что — пусть они пока остаются анонимными. А как разберемся — дадим всем им имена.
— Что значит — дадим имена? Выходит, что все это выдумка?
— Какая еще выдумка? — оскорбился Утюг, — это же — показания сви-де-те-лей!  Подумаешь, приврали тут, да там — но это все было, хотя бы и в воображении рассказывающих, а значит — мы вполне можем им доверять. Знание имен может лишь повредить. Ну, ты понимаешь: всякие ненужные ассоциации. К примеру, пишет свидетель, что видел своими глазами Остолопа, а у тебя дядя родной — позор семьи, как на зло — Остолоп!  И все — ты ему уже не веришь, ты его подозреваешь в краже серебрянных ложечек из сервиза, а он, на самом деле — милейший человек, да и умер уже лет сто, как. И? Нее,  личные отношения — антипатия, или, что еще хуже — симпатия… Это только вредит. Мы же, ради установления истины, обязаны оставаться беспристрастными.
Я с сомнением взял из папки первый попавшийся лист и пододвинув свечу прочел первую строку.
—Здесь про цирк, какой-то, —  сказал я и сдвинув очки потер переносицу.
—Цирк — это здорово, — отозвался Утюг своим хрипловатым голосом, над которым мы так любили подшучивать: у него у последнего в нашей компании сломался  голос и когда уже все уверенно басили он все еще давал петуха через слово. — Цирк вполне вписывается в общую картину.
Он  откусил кусочек от мороженного вафельном стаканчике. Кажется это было мороженное, по крайней мере мне так показалось.
— Фруктовое, небось, —  подумал я с завистью.
— Ы ытай, ытай, — невнятно пробормотал он , и добавил, прожевав и отдышавшись  — холодное, зараза! Читай, тебе говорят.  Я так полагаю, что время на это у нас все еще есть? Но часы, учти — тикают!
Он достал из жилетного кармана часы на толстой цепочке и раскрыв их поднес к уху,  почти полностью скрытого огромными рыжими бакенбардами.
— Подарок, —  пояснил он, перехватив мой взгляд, — от благодарного клиента. Я тогда раскрыл…
Он замолчал, и выбив трубку в древнюю жестяную тарелку, служившую нам уже который год пепельницей, добавил веско,
— Тебя это, впрочем, никак не касается, —  и завернувшись поплотнее в свой плащ, затих.
Я пожал плечами и, пододвинув мигающую свечу поближе, принялся читать.
«Рыжий коверный тащил волоком с арены белого, схватив его  за шиворот одной рукой и размахивая бутафорским бананом из папье-маше размером  с…»

 

 

 

 

 

 

 

CHAPTER EIGHT
Ватрушкин и Пузленький
«…яйцо, бац ему по лбу и все!»  Затрапезный раскинув руки рухнул на спину и закатил глаза.
Кот Злыдень утробно подвывая смотрел на эту сцену  из под старого комода. Места, если честно, под комодом было совсем мало, практически — нисколько. Так что  Злыдень умудрялся туда забраться только в момент самых сильных потрясений.
— Какой, такой  град? —  Ватрушкин с удивлением смотрел на  режиссера Пузленького, — вы же сказали —  шел дождь…
— А он шел шел, ему надоело и он перешел в град — сплошь и рядом такое случается! — Воскликнул Пузленький, — Вот  один мой знакомый актер погорелого театра У. перешел на другую сторону и был сбит с толку проезжавшей совершенно мимо велосипедисткой! Так до сих пор и ходит без толку, потому, что  новый толк нынче не достать, а старый у него сломался совсем — ни одна мастерская  в починку не принимает.
— Так что же я должен написать — про дождь или про град? И главное — что там должно случиться?
— Это ты сам уж реши, мы тебя выдумали — так, что будь любезен соответствовать! В крайнем случае кота спроси — тот точно знает. Кстати, как его зовут?
— Вообще-то, по паспорту он — Януарий Септий Тинктурий третий, но я его зову Злыдень…
— Точно, Злыдень! — Заплясал от радости  Пузленький, — слышишь  Затрапезный, его Злыдень зовут — точно, как я и думал… А ты чего развалился-то?
— В  роль вживаюсь.
— Какую  еще роль?
— Трупа, разумеется, — вздохнул валявшийся посреди комнаты Затрапезный, — Не мешайте процессу:  я никак не могу синхронизироваться для дыхания диафрагмой.
— Какой еще труп? — удивился Ватрушкин.
— Неизвестно какой, — вздохнул с сожалением  Пузленький, — это же и есть загадка, не так ли?
— Детективы не пишу! — твердо заявил Ватрушкин, — и эти, как их — триллеры. И уж с мертвецами, точно, не знаюсь!
Злыдень одобрительно мявкнул из своего укрытия, но на него не обратили внимание.
— Да мертвецы везде есть, — авторитетно сказал Пузленький,  — Фактически, каждая сказка заканчивается  трупами —   «…и умерли в один день»- вот вам стандартное завершение: два трупа — одни похороны!  Так, что — нечего отлынивать — за работу!
И Пузленький с Затрапезным растворились в воздухе, вызвав кратковременный обморок у Злыдня.
Когда Ватрушкин смог приподнять комод с помощью рычага сооруженного им из швабры и старой табуретки,  Злыдень выполз наружу и немедленно взабравшись на старый монитор, свесил  хвост, загородив им пол экрана.
Хвост нервно дергался и метался по экрану, как дворники по залитому дождем лобовому стеклу старого автомобиля Жук, принадлежащего еще Ватрушкину-деду. Дворники с ливнем не справлялись и Ватрушкин пристально вглядывался в стекло, пытаясь понять, что же там происходит.  В  краткие промежутки, когда можно было увидеть, хоть что-то, Ватрушкина смотрел на приближающийся лес и тропинку,  огибающую огромную сосну и упирающуюся в старое зимовье…
Ватрушкин хмыкнув, встал и поддернув спадающие треники отправился на кухню, шаркая  старыми шлепанцами подсыпать Злдыню корм и налить молока в блюдце. Не обманули, смотри-ка, точно, кот подсказал….
Злыдень с удовольствием наблюдал, как Ватрушкин, подскользнувшись на любовно замаскированной им  мине,  взлетает в воздух, размахивая руками и  высоко подкинув ноги, как цирковая лошадь. Приземлившись на пятую точку, Ватрушкин резко выдыхает — «бля!»,  да  так и остается сидеть выпучив глаза, на которых мгновенно наворачиваются слезы.

 

 

 

 

 
CHAPTER NINE
Загадка. Цирк

 

Толстый рыжий клоун свирепо хохоча тащил за шиворот белого. В другой руке у него была огромная дубинка. Белый был тонок до прозрачности, длиннющие рукава его балахона волочились по земле. На левой щеке была нарисована слеза, медленно ползущая к подбородку.

— Как он обедает с такими-то рукавами? — думал мальчик, — Наверное его никто не заставляет их закатывать! Эх, хорошо быть взрослым, пусть и таким. Меня-то мама точно заругала бы. А вот интересно … — но поразмышлять о том, как такой клоун ходит в туалет он не успел — оркестр загрохотал что-то, отдалено напоминавшее музыку.

Музыку он очень любил, особенно когда играли на трубе. Он частенько бегал в городской сад, где по вечерам, на открытой сцене, рассаживались музыканты и играли веселую музыку, повинуясь дирижеру с длинными, закрученными кверху усами. Правда, в отличии от городских, у цирковых музыкантов, в основном, были лишь ударные инструменты — всевозможные трещотки, барабаны, медные тарелки, а кроме того — одна огромная труба-геликон.

В геликон дул толстяк с багровым лицом. От усердия он так выпучивал глаза, что мальчик глядя на него пугался — не выскочат ли они у трубача и не запрыгают по полу, как тогда стеклянные шарики, высыпашиеся у него в самый неподходящий момент из порваного кармана во время воскресного обеда.

Мальчик вздрогнул от малоприятных воспоминаний, но оркестр наподдал еще и на арене появилась огромная белая лошадь с девочкой сидящей в седле. Мотнув головой, лошадь, повинуясь приказу человека с хлыстом, стоящего центре арены, понеслась во весь опор. Девочка посылала зрителям воздушные поцелуи и улыбалась. Лошадь сделала еще круг и девочка вскочила на ноги, держась одной рукой за поводья. Цирк разразился аплодисментами.

Мальчик не хлопал — он заворожено смотрел на девочку, которая бросив поводья, пританцовывала стоя в седле, и думал только об одном — не упади!
В том, что именно этим все и закончится он не сомневался ни на секунду.
Не упади! — раздавалось у него голове.
Не упади! — бухало его сердце где-то там, в животе.
Не упади…

Девочка что-то звонко крикнула и лошадь поскакала медленнее. Но вот девочка вновь в седле и улыбается, как ни в чем не бывало.

Лошадь, повинуясь приказу, встала на дыбы, затем опустилась на запястья исполняя поклон. Громкая команда и лошадь ускакала с арены. Девочка тут же выбежала на поклоны.

Мальчик хлопал вместе со всеми, счастливый до немоты от того, что все закончилось благополучно, что девочка, совершено непостижимым образом, осталась цела и…

Но тут юная наездница взяла красную розу, украшавшую ее костюм и бросила прямо мальчику в руки.

Он стоял очень бледный, с розой в руках, под шквалом шуток, доносящихся до него со всех сторон. Девочка подмигнула ему и убежала с арены под одобрительные крики публики.

 

 

 

 

 

 

 

CHAPTER TEN
Пузленький.
— Телефон!  Немедленно звони Затрапезному.  Сообщи ему — у меня есть идея!  — Продиктовал не терпящим возражения тоном  режиссер Пузленький старому телефону, висевшему на стенке в прихожей.
Телефон аж поперхнулся от неожиданности,  — «Чиво-о-о-о?» И звякнул колокольчиком — отбой.
— Звони давай! — заволновался Пузленький, — а то идея обидется и уйдет.
— У меня радикулит, — Важно объявил телефон и для убедительности заскрежетал металлическим рычагом, на котором дремала трубка. — Пока мне не пропишут масла, я работать отказываюсь! Все — больше не звука ты от меня не услышишь!
— А-а-а-а! — Закричал Пузленький, и схватив бутылку с рафинированным маслом из кухонного шкафчика, ринулся к изменщику-телефону, — Я тебя! Да я тебя  сейчас до самого горлышка маслом залью! — Вопил он, потрясая бутылкой, закупоренной свернутой бумажкой,  — ты у меня булькать бу….
Виртуальная собака Люська, как всегда оказалась на месте.   Пузленький полетел через нее кубарем, и врезался в стенку.  Прям под самым телефоном. Телефон не удержался и, завопив дурным голосом : «Мама-а!», рухнул на голову режиссера.
— Урааа! —  Закричал режиссер Пузленький и отхлебнул из бутылки добрый глоток подсолнечного масла.
—  Ура. — добавил он деловито, выливая остатки масла в бездыханный телефон. — У меня родилась еще одна идея, так, что той, пришедшей ранее, не будет скучно, пока я жду артиста Затрапезного.
Призрак участкового подметал кухню и ругался в полголоса: мало на его голову наглой виртуальной собаки Люськи, от которой житья никакого, вечно косточки прячет в самых неподходящих местах, так еще и эти…
Люська настороженно следила за метлой в умелых руках Участкового и вдумчиво грызла левый тапочек Пузленького.
Идеи сидели за столом и играли в крестики-нолики на щелбаны, да таскали украдкой конфеты из вазочки. Фантики они складывали на стол, но ветер постоянно разносил их по всей кухне  к пущему неудовольствию Участкового.
Пузленький сидел в прихожей, прислонившись к стенке и беседовал с телефоном, лежащим рядом с ним. У телефона, после доброго глотка масла явно улучшилось настроение и он отвечал Пузленькому дребезжащим баритоном.
— А помнишь, я звонил Затрапезному, а ответил художник Поперечный? Ну, помнишь? Я еще требовал подать мне   Затрапезного, а тот говорил, что Затрапезный пошел к таксистам за водкой два дня назад, да так и не вернулся. А это оказывается ты подшутил — не тот номер мне набрал! А Затрапезный у меня на кухне в это время колбасу нарезал. Кружочками.
— Да… было время, — хихикнул телефон, — тебе из театра звонят с предложением, а я им — нет, мол,  его — на гастроли уехал. А ты в это время как раз ходил бутылки сдавать. Пустые, надеюсь?
— Пустые, конечно, — взохнул Пузленький, — я же гостей ждал, надо было стол накрывать. Хорошо, что бутылок много было — угостил на славу.
— Друзья, это хорошо, правда. А предложения всякие бывают, правда?  Не обязательно хорошие. Так, что — звонить Затрапезному?
— Да, как не звонить-то, — вздохнул Пузленький, — звони, конечно, —   и посмотрев на пустую вазочку добавил, — только скажи, чтобы  он конфет по дороге купил, идеям питание надобно, чтобы созреть. А что может быть лучше, чем карамель «гусинные лапки»?

И, стряхнув  тапочек с ноги, чтобы не мешать виртуальной собаке Люське грызть его, Пузленький принялся колдовать над старым чайником с нарисованной на нем летучей мышью — он очень гордился своим особым рецептом чая на травах.

 

 

 

 

 
CHAPTER ELEVEN
Загадка. Филлип.
— Вы очень печально выглядите, мой дорогой, бледны, взгляд блуждает — неужели вы влюблены, признавайтесь!

— Что Вы, мама, я…. я просто забыл зонт — смотрите, смотрите какие облака — сейчас непременно пойдёт дождь. А я, как всегда, забыл французский зонт. Быть беде.

— Или насморку, — вмешалась младшая сестра, не упускавшая случая поехидничать.

— Вы, мой дорогой, просто боитесь простыть — и в этом нет ничего зазорного. Ведь все, что надо — это зонтик — хвала бездельникам французам, славное изобретение!

— Так, я сбегаю, если вы не против…

— Конечно, душа моя, конечно…..

Филипп неловко поворачивается к маменьке, потом к дому, от которого они отошли всего ничего, и бормоча смущённо, — я…. сейчас, я только…, — кидается обратно.

Взбежав запыхавшись на высокое крыльцо, он открывает входную дверь. Останавливается в прихожей, пытаясь отдышаться, чтобы войти в зал так, как полагается добропорядочному джентльмену его лет.

Впрочем, на счёт лет, он был не вполне уверен. Точнее, он был уверен, что года, в данном случае, не имеют никакого значения — джентльмен, он всегда джентльмен, что бы не случилось.

Отдышавшись, Филипп, торжественно распахивает дверь ведущую в обеденный зал. Все как обычно — огромный стол, занимающий почти весь зал. Стол короля Артура, как называли его друзья, изредка прорывавшиеся к нему сквозь кордоны, устраиваемые маменькой, хотя стол вовсе и не был круглым. Высокие окна, сквозь которые он нередко ускользал от чрезмерной опеки, камин и стойка с коваными каминными щипцами слева от него.

Но было и еще что-то, то, что остановило его, как деревянный барьер в стипль-чейзе, который не удалось взять, и вот ты уже летишь кувырком, думая лишь о том, рухнет или нет на тебя сверху, пока ты барахтаешься в луже, лошадь, кувыркающаяся сейчас в небе вместе с тобой…

На «столе короля Артура» стоит простая, стеклянная вазочка со сколотым горлышком, а в ней — цветок. Чёрная роза.

Сердце Филиппа забилось… нет, оно не забилось, оно рванулось с места в карьер, так, что он захрипев, схватился обеими руками за грудь, в бесплодной попытке удержать беглеца, но яркая вспышка на мгновение ослепила его, и когда он отчаянно моргая, вновь обрел способность видеть, то сквозь радужные круги, все еще плавающие перед глазами, увидел дверь в стене.

Дверь была огромной, приличествующей, скорее какой-нибудь крепости, владелец которой — захудалый барон Пампа, вложил все свои деньги в дубовые доски для крепостных ворот, а на новые железные оковы для нее, денег у него уже не хватило.

Дверь была обита старыми железными скрепами, а в замочную скважину был вставлен большой кованый ключ.

Как заворожённый, Филипп подошел на совершенно ватных ногах к двери и, набрав в грудь побольше воздуха, повернул ключ.

Дверь с протяжным стоном отворилась и Филипп, отбросив сомнения, шагнул за нее, не думая ни о чем.

 

 

 

 

 

 

 

CHAPTER TWELVE
Ватрушкин.
…себе чай, который сначала нужно разгрызть, и уж потом его можно проглотить. Да-а. Такие вот дела. Но не помогает — как мозги не работали, так и не работают. Я уж, что только не пробовал, а никаких подвижек.

— А ты попробуй ими пошевелить, — доброжелательно откликнулся Злыдень и продолжил свое любимое занятие — планированию очередной шкоды.

Злыдень был не очень изобретателен в своих проказах, но зато все без исключения они были эффективны. А чтобы никто, то есть, Ватрушкин, не догадался чем он занят, Злыдень, для отвода глаз, вылизывал свой хвост.

Ватрушкин вздохнул с сожалением,

— Пробовал — не получатся. Как будто там что-то залипло, ну, как контакты в старом реле на телефонной станции, и все мысли идут по одному и тому же номеру, а там никто не отвечает.

Злыдень с любопытством посмотрел на телефон. А что, это мысль, — подумал он, — с телефоном можно много чего отчебучить.

Он тут же встал и побрел, якобы без всякой цели, к старому телефонному аппарату, висевшему на стене.

— Эй! — крикнул ему вслед Ватрушкин, — мы же разговаривали, ты куда? Ну вот, даже кот и тот не хочет со мной общаться…

Злыдень не очень убедительно изобразил, что заметил на телефонной трубке муху и сжавшись в комок сиганул на несчастный аппарат под истошный крик Ватрушкина,

— Не смей!!! Это же…

Что имел в виду Ватрушкин говоря «это же» Злыдень расслышать не успел, потому, что трубка от рывка Злыдня, сорвавшись с рычага, шандарахнула его со всего маху по голове и Злыдень приземлился на Ватрушкинские тапочки, лежащие под телефоном,  в окружении искр, летающих пчелиным роем вокруг его головы.

О, как! — Подумал Злыдень. Больше ни о чем подумать ему не удавалось, да он особенно и не старался, завороженно глядя на веселые искорки.

Ватрушкин послушал молчащую трубку и повесил ее обратно на рычаг,

— Ну вот. Чуть было не угробил мой канал общения с ним. Хотя, кому я это говорю, ты же, балбес ни черта не понимаешь!

Злыдень отмахнулся от искр, продолжающих кружиться над его головой и сказал с обидой,

— сам ты не понимаешь, я еще как понимаю!

Ватрушкин пробормотав,

— Была — не была,  — снял трубку и набрав наугад номер, принялся слушать тишину.

Аппарат молчал. Повесив трубку, Ватрушкин подтянул пузырящиеся на коленях треники, и побрел к компьютеру, на клавиатуре которого лежал вполне довольный собой Злыдень и вылизывал правую лапу.  Курсор несся по экрану в обратном направлении жизнерадостно пожирая все, что ему попадалось на пути. Клавишу «backspace» Злыдень всегда отыскивал безошибочно.

— Ну вот, опять! — застонал Ватрушкин и согнав кота уставился на почти пустой лист текстового редактора.    Ответив раздраженно «нет» на безобидное, в сущности, предложение редактора, «а не сохранить ли текущее состояние», Ватрушкин совсем впал в депрессию. Обругав ни в чем неповинный редактор, Ватрушкин показал кулак телефону и пошел на кухню. Обогнув кучку кошачьего дерьма, Ватрушкин поставил на плиту чайник и уселся за кухонный стол, застеленный старой, обшарпанной клеенкой.

Ошеломленный неудачей Злыдень, предпочел скрыться под диваном и уже оттуда наблюдать за развитием событий. Телефон зазвонил одновременно со свистком чайника. Ватрушкин пробормотал,

— Нет меня. А после еще одного звонка заорал — Да нет никого дома! Неужели не… — и замолк ошеломленно. Звонил его телефон, висевший на этом месте еще в те времена, когда его самого, Ватрушкина, даже в проекте не было. Сколько он себя помнил, этот телефон никогда не звонил. Да он, собственно, и подключен-то никогда не был. В детстве, когда он пытался играть с ним, отец говорил ему строго, — Это особый телефон, по нему нельзя никому позвонить, но придет время и он позвонит сам и расскажет тебе что-то очень важное. То, что поможет тебе понять себя. Смотри не сломай его. А то, кто тебе еще поможет, тогда, когда тебе это будет особенно важно.

Ватрушкин на ватных ногах пошел к трезвонящему телефону. Поколебавшись секунду, Ватрушкин глубоко вздохнул и поднял трубку.

—   Алё! — Донеся до него детский голос, — алё!

И следом он услышал голос отца — «Сынок, не надо баловаться, это — осо…» , — тут раздался щелчок  и в трубке снова воцарила тишина.

Ватрушкин аккуратно повесил, с третьей попытки, трубку на место и пошел на кухню, не замечая ничего на своем пути.    Ура! Сработало! — возликовал Злыдень, наблюдая как Ватрушкин, потирая отшибленную задницу, встает с пола. Злыдень занимался минированием фарватеров давно и в своих расчетах никогда не ошибался.    Почти никогда. — Поправил себя Злыдень, глядя на давно уже не виденный им блеск в глазах Ватрушкина, заварившего себе крепкий чай и лихорадочно что-то пишущего на листке бумаги старым, непонятно откуда взявшимся, карандашом.

 

 

 

 

 
CHAPTER THIRTEEN
Загадка. Рыжий
Дверь хлопнула так, что все сидящие в баре повернули головы, чтобы разглядеть – и кто это там такой храбрый объявился?

Бармен ловким движением убрал под стойку бутылку хорошего виски и лениво посмотрел на пришедшего.

Тот устроился, не обращая внимание на косые взгляды, возле стойки и хлопнув ладонью, воскликнул,

— Давай вытаскивай, что ты там припрятал — я сегодня гуляю!

— Один? — Меланхолично спросил бармен, лениво протирая грязный стакан тряпкой, которой он только что, не менее лениво, вытирал со стойки следы неизвестного происхождения.

— А что, уже и это успели запретить? — Обрадовался пришелец, — обожаю нарушать то, что велено не нарушать, потому, что противоречие, это мое второе имя!

— Нет, — с сожалением сказал бармен, — и налив в немногим более чистый, чем прежде стакан из не менее сомнительной бутылки, пододвинул его к клиенту.

Посетитель, хекнув, выпил налитое одним глотком и спросил,

— Это, что за моча рыжего поросенка? В ней крепости — не то, что меня, маменьку мою поморщиться не заставит!

Бросив на стойку пару монет потребовал,

— А ну-ку, бармен, налей теперь чего-нибудь, но, только стоящего, на этот раз!

Бармен с одобрением хмыкнул и налил в этот раз из другой бутыли, стоящей у стены, правда все в тот же стакан.

Почти все сидящие в зале, хоть раз, да нарывались на гремучую смесь изготавливаемую барменом непонятно с какими целями, и прожигавшую дыры в деревянном полу быстрее, чем их можно было бы проделать коловоротом, и поэтому примолкли, в ожидании развлечения.

Посетитель шумно выдохнув и пробормотав что-то, отдаленно напоминающее молитву, лихо хлобыстнул из стакана. Поставив пустой стакан на стойку, пришелец вдруг закатил глаза и схватившись за горло двумя руками, захрипел и рухнул навзничь. И дернувшись пару раз, затих.

Бармен слегка побледнев перегнулся через стойку и спросил,

— Эй, ты там? Умер что ли?

— Сейчас проверим, — Оживился сидевший за столиком у двери тип с веселыми глазами, и ринулся к свеже преставившемуся. За ним, как по команде, рванулись все остальные посетители.

— Алё! — прикрикнул бармен, — одежду хоть оставьте, у меня тут приличное заведение!

— Как не оставить, оставим! — пропыхтел кто-то, придушенным голосом.

— Мда, — сказал мнимый мертвец, выползая из под кучи-малы, держа за горло какого-то бродягу, который только раззевал рот и бессмысленно вращал глазами, — деньги, воля ваша, у меня, конечно есть, но даже умерев, я с ними так просто не прощаюсь.

— Эх, скучно у тебя тут, брат бармен, — сказал посетитель с сожалением, глядя на все еще копошившихся на полу охотников за легкой добычей и вновь уселся за стойку бара.

— Ты и развесели, — проворчал разочарованный бармен, рассчитывавший на свой законный процент с добычи. И налил посетителю приличного виски, в чистый стакан.

— Да и так, целый день других веселю, куда уж боле! — откликнулся посетитель. Отхлебнув из стакана, он одобрительно кивнул, — Клоуном служу. В цирке. Вчера в ваш город пришли. А тут и выпить негде.

Бармен снова хмыкнул и выволок давешний грязный стакан.

— Да ладно, тебе, успокойся, — Засмеялся клоун, — Я и так уже все горшки с цветами в твоем заведении этой ослиной мочой залил, неужели ты думаешь, что ее кто-то в трезвом уме пить будет?

— А, что — и пьют, — Меланхолично бросил бармен, оглядывая заведения в поисках горшков с цветами, которых тут сроду не водились. — Только вот, на счет трезвости ума — это вопрос не ко мне, это к кому другому.

И почесав в затылке, спросил, обескураженно, – А… про какие, собственно, ты тут цветы говорил?

— Как про какие? — изумился клоун и сделав страшное лицо, заорал, — Зла, конечно!

И перегнувшись через стойку, ловким движением руки вытащил огромную синюю розу из-за уха бармена.

В баре наступила тишина, а потом бродяга, сидевший за столиком возле окна и бормотавший весь вечер что-то себе под нос, неожиданно вскочил на ноги и дико закричав, рванулся к выходу.

 

 

 

 

 

 

 

CHAPTER FOURTEEN
Утюг. Морской волк
Я потер уставшие глаза.
— Что, неужто притомился? — Фыркнул Утюг из своего угла, едва видимый в трепещущем пламени свечи.
— Глаза, — хмыкнул я, — Не молодеем, чай. Я уже и очки для чтения на нос цепляю. Вот забыл дома, не знал, что читать придется.
— Упражнения для глаз надо делать. Я читал — очень эффективно. Йоги вон, до старости без всяких очков обходятся.
— Ганди, помнится, в очках был, — съехидничал я, — Хотя, он может в йогов не верил.
— А ты. Ты вот, во что веришь? — Спросил, неожиданно серьезно Утюг, – Не боишься, что тебе по вере воздастся? Хотя, о чем это я…
Я не ответил, погрузившись в воспоминания.
Они терялись везде, эта наглая парочка. При каждой высадке на берег, при каждой экскурсии в какой-нибудь там, очередной краеведческий музей, по которым нас таскали нещадно.
Терялись везде, где только можно было. Где нельзя – тоже.
Их ничего не смущало. Они видели только друг друга, а окружающие, явно воспринимались ими лишь как докучливый фон.
Оказаться с ними в одной группе было сущим наказанием. Потому что, это неизбежно вело к тому, что группа будет последней грузится на плашкоут для возвращения на судно.
Они были совсем старыми, им явно было уже за тридцать и я, наблюдая за ними, ходящими взявшись за ручки, ну прямо как детсадовские, честное слово, пытался понять — откуда у этих двоих такое пренебрежение к мнению окружающих. Да к тому же, встретились они, кажется только при посадке на судно.
В один прекрасный день случилось то, что не могло не случится – они потерялись. Совсем.
Теплоход стоял на рейде какого-то из Курильских островов. Час шел за часом, а известий о пропавших не было. Я, по своему обыкновению, ошивался не там, где разрешено пассажирам, а там, где интересно.
«…они мне оплатят по тарифу за каждую минуту простоя — шестьсот рублей за час» — орал, явно расстроенный, капитан, не повысивший голос до этого момента за все плавание. — «Еще час ждем а потом снимаемся с якоря. У меня штормовое предупреждение и я не собираюсь шторм на рейде встречать !».
Потом он начал (или продолжил – не знаю) орать на директора круиза, я же счел за благо удалиться, пока меня не застукали и не накостыляли по шее за все мои прегрешения разом. Я давно подозревал, что список их ведется и он уже изрядной величины.
Море в тот день было на удивление спокойным. Таким гладким, как стекло, я его видел, пожалуй, первый и последний раз за весь круиз. Плашкоут, который пер к теплоходу трудяга-буксир, казался еще огромнее, чем на самом деле. Он казался таким от того, что на палубе стояли только два человека, держащихся за руки.
Встреча была торжественной! Сам капитан стоял у трапа с перекошенным от злости лицом. На трап парочка ступила одновременно и не торопясь поднялась на борт. Я ждал всего, чего угодно – от рукоприкладства до команды «вышвырнуть за борт наглецов!», но только не того, что произошло. Когда они приблизились к капитану, он посмотрел им в глаза и …вдруг махнул рукой и резко развернувшись пошел к себе.
Лицо его утратило всю злость и мне даже показалось, что я заметил легкую улыбку у него на губах. Но тут я не ручаюсь.
Он смотрел только на Нее и улыбался. Она же обвела окруживший их «комитет по встрече» спокойным взглядом и улыбнувшись сказала — «Мы в кино были. Извините».
Ничего извиняющегося в ее голосе не было, а улыбка, хоть и была продемонстрированна нам, но предназначалась только Ему и никто на нее не посягнул. Они молча прошли сквозь комитет по встрече и спустились к себе в каюту. Мне может показалось, но в руке у нее был цветок морского шиповника. Скорее всего, показалось – в это время года шиповник давно уже отцвел.

 

 

 

 

 

 

 

CHAPTER FIFTEEN
Кабак. Бродяга
Бармен, протерев стойку, передвинул стакан со стоящей в нем розой и спросил -, ну что, еще налить?

— Наливай. — немедленно согласился клоун, — После такого фортеля, что выкинул наш бродяга — самое время горло промочить. А главное, сдается мне, что ты знаешь, причину, по которой этот бедолага вылетел отсюда так поспешно, что… э, да успел ли он тебе заплатить?

— А он ничего и не заказывал, — сказал бармен, — он сюда просто так заходит. Места свободного, как сам видишь, сегодня много, так я его, убогого, и не гоню. А причину — знаю, как не знать, у нас тут ее все знают. И протерев еще раз стойку добавил — все дело в черной розе.

— Я уже весь трепещу, — Выдохнул клоун и подпер щеку рукой, — немедленно рассказывай! Только подливать не забывай, — добавил он озадаченно, глядя на неожиданно опустевший стакан. Бармен налил, но выпил сам и лишь потом налил Клоуну, смахнув монеты со стойки в карман своего фартука.

— Так это все было. — Начал он – Тут, неподалеку, не буду врать в каком городе точно, не помню, произошло следующее: семейство одно, в полном составе, отправилось на пикник. И что их туда понесло не знаю — у всех свои проблемы, но я бы ни за что не пошел бы на пикник, мало того, что посреди недели,так еще и прямо перед самым дождем!

В общем, сам понимаешь, дело более, чем странное. Но там, говорят — маменька — бригадный генерал, никак не ниже, как она скажет, так все и делают. Бояться, может и не боятся, но уважать – уважают, по струнки ходят.

В общем, вышли они все и пошли. Строем. У них там, неподалеку от дома, на их же землях, речка течет. Вот на ее берегу-то они обычно пикники и устраивали. Может у них там навес специальный был, не знаю, но маменька вдруг озаботилась здоровьем сына — марш говорит, наследник мой единственный, домой и свитер теплый одень, мне только не хватало с твоим воспалением легких потом воевать. И прикладом ружья о землю так, шварк! Для убедительности. Ружье — бабабах! Ну, сын, значит, по военному, под козырек, и «ррразрешите выполнять!», да разворот через левое плечо. Маменька только головой кивнула, не отрывая взгляд от карт местности по которой пальцем водила, трубкой пыхнула, и говорит не глядя — Шагом марш!

Тут его клоун перебил

— Под такую мамашу, не грех и добавить.

— Зигмунд. — сказал бармен наливая, — Это мое второе имя, но скажешь кому — убью!

Бармен убрал бутылку и продолжил, — прибежал сынок в дом, а там на столе, в вазочке роза стоит. Черная, как безлунная ночь. Увидел он ее и в обморок, хлоп! Черная роза, появившаяся сама по себе в закрытом доме, где нет ни одной живой души — это тебе даже не матушка-генерал, это уже что-то потустороннее… В общем, когда он в себя пришел, точнее не пришел, а просто очнулся зачем-то, он уже был совсем того. Не очень крепок на голову он был, как оказалось. Вылез в окно и только его и видели.

С тех пор никто его, как говорят, больше нигде не встречал. Вот и вся история. Правда некоторые говорят, что на самом деле все ни так было, но я, что-то не верю. Всегда самое простое объяснение — самое верное.

И налив себе еще стопочку, которую немедленно выпил, бармен принялся протирать все той же тряпкой круглые очки, в железной оправе.

— То есть, ты мне намекаешь, что тот бродяга и есть исчезнувший? — спросил клоун, — не-е, что-то не верится. Такой, скорее, в психушке какой-нибудь отирается, на казенных харчах. Этот, конечно, придурковат, но не настолько. Точно говорю! В психушках-то, небось, никто не искал? Или в цирке каком-нибудь его показывают, как женщину с бородой. У нас такой номер был недавно, но там у нас настоящая женщина была — мы с ней… Ну, в общем, она ушла потом. А может и к цыганам прибился, шляется с табором и рад радешенек, что никто им не командует! Ох, чует мое сердце — цыгане тут явно свое слово сказали….

— Послушай, — сказал бармен, а может это ты был,а? Уж больно много ты об этом расспрашиваешь, да и…. рыжий ты, а говорят — сынок, ну тот, пропавший — тоже рыжим был, как огонь, а у нас тут рыжих, почти что и нет…

— Знаешь, — Вздохнул Клоун, — что-то я передумал гулять тут сегодня, уж больно в этом городе недоверчивые люди живут, пойду-ка я в свой вагончик, у меня там и бутылочка припасена.

И насвистывая марш отправился к выходу.

 

 

 

 

 
CHAPTER SIXTEEN
Пузленький. Репетиция.
– Эй, — прикрикнул бармен, — одежду хоть оставьте, у меня тут приличное заведение!
– Как не оставить, оставим! — откликнулся кто-то придушенным голосом.
Воцарилось молчание.
– И-и? — Завопил Пузленький, – Затрапезный! Где твоя реплика?
– Я ее не брал! – Пискнул в ответ Затрапезный, выползая из под статистов, изображавших кучу-малу. – То есть…, – спохватился он, – Я тут слова… – и принялся шариться по карманам. Без всякого, впрочем, успеха: он точно знал, что тетрадку со словами забыл в баре, в котором они вчера обсуждали с Пузленьким эту сцену.
— Отставить! – Скомандовал огорченный Пузленький в большой жестяной рупор, одолженный в располагавшейся по соседству пожарной команде. Статисты – дюжие парни, тоже были одолжены там же. Главный пожарник был большим поклонником Мельпомены и твердо рассчитывал на входные билеты.
– На сегодня достаточно, – Мрачно сказал Пузленький, и кивнул статистам – завтра в то же время. Надеюсь, что все вызубрят слова. Даже те, у кого их нет! А я пойду, пожалуй, в бар. Вдруг кто-то слова нашел.
Актер Затрапезный виновато молчал. Виртуальная собака Люська расстроенно гавкнула, но ее мнение никто не услышал. Призрак К шаркнул метлой и отставил ее, — Пойдем и мы Люська, – сказал он, — прогуляемся, что ли.

Пузленький сидел у барной стойки и молча пил одну стопку за другой.
– Что-то ты сегодня молчалив, – сказал Бармен, натиравший до блеска стакан. – Вчера был куда как разговорчив, едва выставить вас не пришлось, так орали — смущали честную публику.
Пузленький, по лошадиному мотнув головой, потребовал налить еще. Бармен отставил стакан налил Пузленькому еще, а заодно налил и себе.
– Случилось что?
– Затрапезный, скотина, — проворчал Пузленький и отхлебнув налитое сморщился, – Как это пьют? У меня от твоего пойла дреды опадают и связь с астралом прерывается.
– Открыл Америку, — фыркнул Бармен, — Затрапезный, он затрапезный и есть, что с него взять. Вчера тут какую-то тетрадку оставил. Я почитал немного — фигня какая-то.
– Стой! – Завопил Пузленький, – Зигмунд, где та тетрадка?
– Да вот она, – удивился Бармен, и вытащил тетрадку из под стойки.
– Ура! — Воскликнул Пузленкий, – Спасены… Стой… А, где последняя страница? Тут была еще одна страница…
– Тут, понимаешь, какое дело, — промямлил Бармен, – я одному духарику, ну ты его знаешь — вечно сидит у окна бормочет под нос, сроду ничего не заказывает, уж думаю больше его не пускать…
– Да причем тут, – перебил его Пузленький, – ты про страницу давай! У меня контракт с автором закончился и я его отпустил!
– А, да. В кои веки, он вдруг раз и к бару. Я от удивления аж стакан разбил,представляешь? Сроду за мной такого не водилось, а он — мне листок бумаги нужен, и чернила. Ну, я ему страницу и отдал, там же почти ничего не было – несколько строчек и все, ручку тоже дал, да он отказался, говорит – только чернила. И еще стакан, тот, что разбился. Ушел за столик, бумагу расстелил и на нее чернила-то и вылил. Да я, как на духу, от неожиданности как рявкну на него — испачкаешь столик, языком заставлю все очистить! Он пальцем чернила по бумаге размазал и мне улыбается, все мол нормально. Ну, я рукой и махнул – все равно уже ничего не исправить. А этот паршивец из бумаги цветок соорудил. Ловко так свернул, я не успел даже разглядеть, как это у него выходит. Поставил цветок в разбитый стакан и вышел. Вон он стоит, Решил не убирать — все украшени… Эй, Пузленький, что это с тобой?
Бармен выскочил из-за стойки и подбежал к валявшемуся без чувств Пузленькому.

 

 

 

 

 
CHAPTER SEVENTEEN
Загадка. Цирк.

Директор цирка вздохнул и вытряхнул содержимое потрепанной котомки на стол. Чернильный прибор дышащий на ладан, какие-то бумажные обрывки. Старая, распухшая тетрадь. Директор еще раз вздохнул и раскрыл тетрадь наугад.

Между страниц лежала плохо засушенная роза, какого-то, отвратительного лилового цвета. Директор вздохнул в третий раз и собрав свою седую бороду, в которой все еще проглядывали медный, упрямые, как и сам он волоски, в кулак, принялся читать.

«…. рыжий клоун тащил одной рукой за шиворот белого, свирепо хохоча. Белый был тонок до прозрачности, длиннющие рукава его балахона волочились по земле..»

— Сволочь досужая, — пробормотал директор, — он еще и графоман, — и перелистнув несколько страниц, продолжил читать, багровея лицом.

«…Вы очень печально выглядите, мой дорогой, бледны, взгляд блуждает — неужели вы влюблены, признавайтесь!»

Полистав еще тетрадку, директор сгреб со стола все обратно в котомку и заорал — Рыжий! А ну, ко мне, немедленно!

Клоун зашел в вагончик, бурча что-то себе под нос.

— Загримироваться некогда, — сказал он сварливо, предусмотрительно дыша в сторону.

Директор, не обращая внимание на явственный свежий выхлоп, бросил ему котомку – еще один на нашу голову. Сожги немедля! А когда этот «помощник конюха», который не знает с какой стороны лошадям корм задавать, зато ловко умеет выпытывать у простофиль всякие подробности, которые его не касаются, вернется – скажи, что мы его барахло распродали в счет покрытия ущерба нанесенного им моему цирку. А не поймет, скажи, что мы и его вшивой газетенке вчиним иск! Найдем откуда он и в суд за шкирку потащим! А теперь проваливай.

Клоун взяв под козырек, сделал разворот через правое плечо и выпал со страшным грохотом из вагончика директора.

— Одни клоуны вокруг, — проворчал Директор и, достав из стола бутылку, налил себе в маленький стаканчик.

— Интересно, что-то этот охламон задерживается, — удивился Директор минут через пять, — обычно он выпивку за сто километров чует, — и накинув старенький френч на плечи, выглянул из вагончика.

Двор подметала молодая девица, очень тщательно, надо сказать, подметала, с любовью. Как можно подметать двор с любовью, директор не знал, но факт оставался фактом – девица работала так, как другие играют в любимую игру. Директор некоторое время с одобрением наблюдал за ней и только потом окликнул,

— Эй! Как тебя…А ладно, все равно никак не запомнить, где этот клоун?

— Мой муж? — улыбнулась в ответ девица.

— Ну, твой он муж или чужой, меня это не касается, я говорю о рыжем, а не о белом.

— А, — разулыбалась девица пуще прежнего, — он там, за нашим вагончиком какую-то тетрадку читает.

— Рыжий! — Заорал директор так, что девица просто растворилась в воздухе, не забыв прихватить с собой метлу и улыбку.

— Рыжий!!!!

Рыжий не торопясь вышел из-за соседнего вагончика и вытирая руки о штаны, подошел поближе.

— Я, это, помешивал. Чтобы лучше прогорело. А ты смотри, каков подлец, везде свой нос сунул, даже по кабакам за мной шлялся, все подсчитывал, сколько я выпил, и где, да еще…

— Зайди, — сказал директор. И достав еще один стаканчик, налил в оба виски на два пальца и убрал бутылку в стол. Рыжий с грустью проводил бутылку взглядом так, как провожают друга в последний путь и немедленно выпил.

— Присматривай за молодыми-то, — сказал директор, — толковые, вроде, ребята, хотя и не цирковые, но, похоже, толк с них будет.

— Да, — сказал Рыжий, — Я парнишку сегодня белым на арену вывожу, он уже себе два часа грим накладывает, все слезу нарисовать никак не может. Я ему — пойдет такая, отличная слеза, лучше не бывает, а он – не-е-ет, я мол, с детства помню, что не такая, а вот такая, какая надо, никак не выходит. Дотошный парнишка-то.

— Пусть его. Вспомни лучше, какой сам-то был, — Хмыкнул директор.

— Я-то, в отличии от некоторых, цирковой, в опилках вырос, – гордо задрал голову Рыжий.

— Но-но, не хами, — Сказал директор и добавил, — иди уже. Тебе, небось, тоже пора гримироваться, скоро начинаем.

Рыжий ушел, а директор, вновь открыл стол, но в эту минуту в дверь вошла пожилая женщина, с коробкой в руках и сказала с укоризной,
— Опять с рыжим пил?

— Что ты, — сказал директор и снова сгреб свою бороду в кулак, — мы о молодых ребятах позаботились, как когда-то давно, помогли нам, помнишь?

Она подошла к нему и потрепав седую шевелюру, сказала,
— Как не помнить — отец рыжего, тогда нам здорово помог.

— Что у тебя?
— Сегодня хороший сбор, — сказала женщина, — и показала на коробку.

Директор тщательно пересчитал деньги и записал сумму в большую тетрадь в черной, клеенчатой обложке. Потом встал и запер деньги и тетрадь в большой железный шкаф и пошел за кулисы, смотреть на дебют белого клоуна.

Длинный и тощий рыжий клоун ухая филином, бежал с арены, таща одной рукой за шиворот белого, а в другой у него была бутафорская дубина устрашающих размеров. Белый был тонок до прозрачности, длиннющие рукава его балахона волочились по ковру. На левой щеке была нарисована слеза, медленно сползающая к подбородку.
Рыжий заволок белого за кулисы и тот вскочив на ноги, кинулся к директору,
— Ну, как?
— Нормально, — проворчал директор, — что там с левой стойкой?
— Растяжки старые, — вздохнул Рыжий, — пришлось время тянуть, пока эти олухи натянут их, как положено. Новые надо бы, а то наш красава-воздушный в опилки придет как-нибудь, тьфу-тьфу-тьфу!

Директор шел к своему вагончику, пытаясь вспомнить, закрыл ли он железный шкаф, в котором лежит тетрадь в черной обложке, выручка от продажи билетов, и самая памятная для него вещь в тонкой папке, между листами из папиросной бумаги.

 

 

 

 

 

 

 

CHAPTER EIGHTEEN
Утюг. Ватрушкин
Я отложил стопку разноцветной бумаги исписанной вкривь и вкось дурацким почерком, в сторону и посмотрел на обрывки газетных статей.
— А это-то зачем, – Вздохнул я, пошевелив пожелтевшие вырезки, – Тоже свидетельские показания?
— Запах времени, – невнятно отозвался Утюг, – Кстати, о времени — скоро утро. Время, такое время, что на него никогда не хватает времени.
Утюг хихикнул и чихнул.
— Пыль, — Пояснил он, — Все пыль. — И замолчал.
— А как же — рассказ, ну, то есть — загадка? Неужели, тоже пыль? Ты же столько усилий приложил к ее разгадке.
— Загадка — настоящая, — Признался Утюг, — А вот разгадка может оказаться вовсе не той, что ты ждешь.
— Разве может быть много разгадок? — Озадаченно спросил я, — что за ерунда. Это же нарушение всех законов природы.
— Каких законов? — Хихикнул Утюг, — То, что ты разговариваешь с мертвым другом, тебя, похоже, не смущает, а вот то, что …
— Погоди, — запротестовал я, — ты же сам сказал, что ты не умер….
— Умер, не умер, какая разница, — вздохнул Утюг, — для тебя-то я жив.
— Большая, — сказал я, — разница во много лет. Столько лет, что мы, пожалуй, успели бы рассориться насмерть и помириться, если бы вышло.
— Со многими помирился? — сочувственно спросил Утюг.
— Нет, почти ни с кем. Предпочитаю больше не ссориться. Да и… Не с кем, — неожиданно признался я.

Мы сидели молча. Дождь снаружи давно прекратился. Выше по распадку загукала птица, предвкушая рассвет. Я потушил огарок свечи и обнаружил, что гнетущая ночная мгла отступила. Появились очертания стола и папки на нем. Пустая пепельница — старая, столовская жестяная миска — я не курю уже лет сто, по крайней мере, так, что даже запах табака перестал меня тревожить по ночам, стоит посреди стола. Почти перестал, поправился я.
– Утюг, – спросил я, так как же – загадка? Утюг?
В месте где сидел Утюг никого не было. Старенький ватник висел на криво вбитом в стенуи загнутом для надежности гвозде. Чуфнайка, всплыло детское название ватника, зачем мне эти знания? Сашка лежит на чуфнайке возле запруды на песке, вокруг суетятся взрослые. Один, владелец чуфнайки, пытается делать искусственное дыхание, но ничего не помогает. Ветер ласково шевели почти высохшие уже волосы, но сам Сашка смотрит на нас равнодушными глазами из под полуприкрытых век. Приехавшая карета скорой помощи забирает его. Взрослые расходятся. Если бы за ноги потрясли, — вода бы вылилась, солидно говорит Пашка, наш безуслоный авторитет. Мы дружно соглашаемся — да, правда, во всем виноваты взрослые. Если бы они не сделали глупость и сразу бы стали выливать из него воду….
Собираю разбросанные по столу бумаги и складываю их в папку. Завязав ботиночные шнурки кладу папку рядом с пустой миской-пепельницей. О мою ногу, с задравшейся штаниной стареньких треников, трется Злыдень. Опять я забыл ему дать сухой корм, до которого он большой охотник. Встаю и бреду на кухню вслед за Злыднем, трусящим впереди. Злыдень помявкивает на ходу — ругается на мою забывчивость и посматривает через плечо — не отстал и я?

 

 

 

 

 
CHAPTER NINETEEN
Загадка. Бродяга.
Молодой человек угрюмо молчал, не видя выхода из дурацкой ситуации, в которую он сам себя загнал. Девушка вертела в руках цветок и тоже молчала, не зная, что сказать.

— Это была неудачная идея посетить больницу. — Наконец проронил он, — Мне сказали, что будет весело, но я не знал, что настолько… Все эти лица, а главное – глаза… Ты обратила внимание, на их глаза? Они мертвые, эти глаза, как… как эта, твоя, дурацкая роза!

Девушка протянула ему цветок,

— Она совсем не мертвая, ты посмотри внимательнее, она… она почти живая, если бы только не цвет. В ней есть загадка, в этой розе. И потом, она ведь не моя. И, знаешь, я, пожалуй, отправлюсь домой, ты меня не проводишь?

И не дожидаясь ответа сунула ему в руку цветок и, повернувшись, пошла, не оборачиваясь, к выходу.
Войдя к себе, молодой человек ловко швырнул через весь зал шляпу, и молча раскланялся во все стороны невидимым зрителям, показывая рукой на шляпу, косо повисшую на каминных щипцах.

Подойдя к столу он, помедлив немного, поставил синюю розу в вазочку со сколотым краем. Как раз для бумажного цветка.

— А что, действительно, как живая, — хмыкнул он и бросил свой, изрядно потрепанный блокнот на стол.
Бродяга был простужен и сипел при ходьбе, как дырявые меха волынки, когда их пытался надуть пьяница-волынщик, живший когда-то по соседству с бродягой. Как играла волынка, бродяга, если честно, не помнил, а вот сипение мехов, да.

Бродяга тогда, разумеется, вовсе не был бродягой, а был обычным маленьким мальчиком, больше всего на свете любившим музыку и цирк. Ну, с цирком-то все было понятно: кто в детстве не любит цирк, скажите-ка на милость? То-то же, нет таких и никогда не было. Как и не было мальчишек, не мечтавших сбежать с цирком и стать жонглером или акробатом или тем здоровяком с закрученными черными усами, который запросто поднимает скамейку с сидящими на ней тремя взрослыми…

А вот, к примеру , клоуном никто не хочет быть — что это за радость, когда над тобой все смеются, а твой рыжий партнер тебя еще и колотит палкой по голове!

Бродяга шмыгнул носом и сорвал желтую ромашку. Вот настоящий цветок – с самым настоящим запахом. Бродяга понюхал цветок и улыбнулся не замечая, что кончик носа окрасился в желтый цвет. Хороший цветок, настоящий — не то, что тот, про который рассказывают, что увидев его, теряют память.

 

 

 

 

 

 

 

CHAPTER TWENTY
Пузленький.
Затрапезный, поддернув пузырящиеся на коленях треники, идет в задумчивости к левой кулисе. Там кухня. Стол с корзинкой для хлеба и прислоненная к корзинке старая коленкоровая папка с ботиночными шнурками. На плите закопченый, жестяной чайник. Затрапезный наливает из чайника, одолженного для спектакля в краеведческом музее под честное-пречестное слово Пузленького, что с раритетом ничего не случится, в большую жестяную, немного помятую с одной стороны кружку.
Задумавшись на мгновение, ставит, так и не отпив, кружку на стол и говорит:
— Что же, теперь я точно знаю, что произошло с несчастным Филиппом в тот день….
Падает занавес.
Из зала доносится громкий шепот: Я ничего не поняла, он, таки нашелся или нет?
В ответ раздается шиканье со всех сторон.
– Не надо меня одергивать! — Шипит все та же неугомонная дама, – я хочу знать, куда девался труп?
– Какой труп? – Не выдержав, во весь голос спросил спутник, – вон же он. Как есть — живой.
– Но, он же умер! – завопила другая дама, я сама, мы все видели – он умер! Почему он снова на сцене?
– Да, почему он то жив, то мертв? Вы нас совсем запутали, – раздался бухтящий голос.
Его владелец, сидевший в третьем ряду встал, и промокнув лысину носовым платком объявил, – Я ухожу!
– Мы все уходим! — Выкрикнула его соседка, — Вместо того, чтобы раскрыть, как обещали, тайну вы решили из нас дураков сделать!
Занавес поднимается и сцену выбегает Пузленький.
– Постойте! – Выкрикнул он, куда же вы? – Сейчас начнется самое главное! Посмотрите — в проходах стоят ячейки с яйцами и корзинки с помидорами. Сковородки… Ай! Первое яйцо, пролетев мимо Пузленького, сшибло со стола раритетный чайник,
– Йес! — Заверещала дама во втором ряду, – Йес!
Пузленький выхватил из-за кулисы надувной банан с себя ростом и кинулся на Затарпезного,
– Будешь знать как честную публику с толку сбивать!
Под градом яиц и помидор Затрапезный кинулся в зал. Прямо в улюлюкающю публику. Следом, размахивая бананом, несся Пузленький. Его Дреды стояли дыбом. Между ними, пробивая пространство, время и яичную скарлупу, проскакивали искры бессознательного. Пузленький едва увертывался от тумаков которыми хохочущая публика так и норовила угостить его со всех сторон.

Никем не замеченный Ватрушкин стоял за кулисами. В одной руке он держал листок бумаги исписанный от руки корявым, едва читаемым, даже им самим, почерком. В другой — галстух-бабочка, который он так и не сумел повязать, ни смотря на все свои старания и помощь верного друга по жизни — однотомник «Домашняя Энциклопедии» шестидесятого года издания.
Глядя на хохочущий зал, Ватрушкин медленно рвал листочек и криво улыбался. Выкинул в пожарное ведро клочки бумаги. На секунду помедлив, опустил туда же не нужный больше галстук.
Пузленький плюхнулся в любимое кресло у окна.
— Черт, а неплохо все прошло.
Затрапезный, сияя свежим фингалом под левым глазом, охотно согласился.
— Чайник только жалко, а так — да отлично ты придумал про балаганчик, просто великолепно!
— Ты бы сценарий не терял и выдумывать ничего бы не пришлось. У нас для этого автор был придуман. Самый настоящий. Да и тот пропал куда-то. Я уж не говорю про сквалыгу лавочник, подсунувшего нам томатный сок вместо клюквенного морса… В следующий раз…, а вот с чайником да, мне директор музея… Ну, ничего — придумаем. Премьеру отыграли — теперь у нас время есть и по блошиным рынкам пройтись. Там, наверняка, такие чайники есть, что закачаешься! А может даже лучше.

Телефон, висевший на стене в прихожей, друг затрясся, заскрипел внутренностями и, проговорил, неожиданным голосом былой телефонистки с райузла связи:
– Алё, Пузленький! Будешь смеяться, но это тебя. И запомни — я в последний раз тебе делаю одолжение! По старой памяти.
– Передай им, что контракт не подпишу. На их условиях, — Важно сказал режиссер, — у меня таких предложений, просто завались!
– Да нет, это совсем другое, — проворчал Телефон своим обычным скрипучим басом, — странное что-то…
Пузленький, пожав плечами — мол, нас ничем не удивить, как бы нехотя схватил протянутую ему телефоном трубку, и, откашлявшись, сказал солидно «Алё».
На другом конце провода раздались шорохи, сопенье и судя по голосу, маленький мальчик, робко спросил, «А… Там, правда, кто-нибудь есть?» До Пузленького донеся шум шагов и до боли знакомый голос сказал «Сынок, это не игрушка, придет время…» Раздался щелчок. Пузленький стоял, прижимая к уху рубку и молчал, вслушиваясь в безразличие немого космоса.
— Трубку повесили, — Вздохнул телефон, — Отбой связи…

 

 

 

 

 
CHAPTER TWENTY ONE
Двери
Дверь была обита старыми железными скрепами, а в замочную скважину вставлен большой кованый ключ. Филипп подошел к двери на совершенно ватных ногах и, набрав в грудь побольше воздуха, повернул ключ.

Дверь с протяжным стоном отворилась и Филипп, вдруг отбросив сомнения, шагнул вперед, уже не сомневаясь в правильности своего поступка.

Он шел, по темному коридору почти на ощупь. В темноте едва можно было различить закрытые двери по обе стороны коридора. Вот холл, со стареньким пианино, на котором он сам играл, и не без удовольствия, симпатичной молоденькой медсестре с ямочками на шеках. Отчего так волную ямочки на щеках? Озаботился он. Вот… Лидочка, к примеру, он вдруг вспомнил ее имя. Ли-идочка… И у нее тоже были ямочки, и она смеялась запракидывая голову, как бы обращаясь к богу — смотри, старый хрен, как нам здорово тут, внизу! И без всякого твоего вмешательства. Интересно, а где она сейчас, думает Филлип, ощупывая косяк очередной двери, наверно няньчает детей. Или того смешней — внуков! Смеется ли она сейчас? Наверняка, решает он и продолжает путь. Судорожно вглядываясь в мелькающие мимо него тени. Вот, наконец он разобрал номер на двери и толкнув ее вошел внутрь. Яркий свет ослепил его. Огромный геликон, почти удушивший своего хозяина, судя по свекольному цвету его лица, рявкнул во все горло и на арену, повинуясь шпрехшталмейстеру с накрученными дредами, выскочила белая кобыла, с плюмажем и юной наездницей. Сердце Филлипа обрушилось вниз и он уронив школьный портфель вцепился обеими руками в ограждение. Перед ним, за высоким окном сверкал снег, укутавший мир так, что едва можно было разобрать где кончалась земля, и начинались серебрянный облака в которые, свиваясь в струйку табачного дыма, ввинчивалось несвежее, сиплое дыхание маневрового паровоза, расчищавшего пути перед приходом поезда. Неуклюже переступая босыми ногами по скользкой пеленке и крепко держась за барьер, чтобы не упасть, я заранее улыбаюсь своей самой счастливой улыбкой, поворачиваюсь в манежике на скрип открывающихся дверей…

 

<<<<>>>>